Nextreme (about Саня) 005
«Война — дело молодых
Лекарство против морщин»
авторство лет через десять припишут Бутусову
Ольга Ярославовна была полная уже женщина тридцати двух лет от роду. Сидя на потёртом от дряблого зада кресле, она тихонько улыбалась себе, вспоминая, что ещё надо сделать сегодня вечером после работы — забежать к Лидочке, купить новую тушь на распродаже у ЦУМа, опустить конвертик в почтовый ящик.
С молодыми людьми у Ольги Ярославовны не всё было гладко. Либо они бросали её после первого же серьёзного свидания, либо оказывались такими сволочами, что ей приходилось менять телефон и место работы. Так случалось уже три раза. Теперь она работала на Заводе, секретуткой у одного большого начальника, который, наверное, и сам уже сожалел о том, что нанял эту «очаровательную молодую девушку» (подобная формулировка значилась в её анкете). Сейчас Ольга Ярославовна откровенно скучала. Работа закончилась, босс был ещё в кабинете, общался с вышестоящим начальством (а такое бывает?) по телефону, велев никого к нему не впускать, хотя уже третий день посетителей не было, а за окном шелестели тополя. Почти по Анне Андреевне. Либо жаркая летняя погода не располагала к общению с боссом, либо этот самый босс никому не был нужен. Так или иначе, последним зарегистрированным посетителем был сантехник Петров, пришедший забрать из кабинета забытую на последней пьянке монтировку.
Напротив сидела кошка, — с лапами, на белом листе формата А4. Видно было, что она только что там присаживалась, топталась, как курица над гнездом, — весь лист был заляпан следами грязных серых подушечек.
Ровный бугорок шерсти, уже заметно полинялой, чуть выглядывал из-за плоской головы с острыми, эльфийскими ушами. Передними лапами кошка слегка скребла по столу, создавая тревожную обстановку. Самыми странными были её глаза. Самыми страшными. Вместо зрачков в глазницах мутнела белесая пелена, похожая на реактив в пробирке кабинета химии после смешения гидрокарбоната натрия и соляной кислоты. Из уголков глаз тёк гной, — коричневатый, густой, похожий на застывшие слёзы. Вокруг кошки была какая-то аура, непонятная, гнетущая, заставляющая отворачиваться и делать чрезвычайно занятый вид. Всё валилось из рук и тревожно гудела голова. А кошка просто сидела на белом когда-то листе бумаги, и моргала, пытаясь согнать с глаз белесую пелену. На носу у неё гнили маленькие крапинки выеденной шерсти. Нос филейно розовел, как свежая грудинка в морозильнике. Под указательным пальцем хрустнул грифель. Кто-то испуганно вздохнул. Ольга Ярославовна взглянула на испачканный предсмертным рывком карандаша лист. Бронзовая линия напоминала кардиограмму на неправильном, не миллиметрованном листе. А на столе, на белом листе формата А4, сидела кошка. И чья только, вроде раньше её здесь не было? Шикнув на кошку, Ольга Ярославовна поднялась, чтобы согнать её прочь. Кошка лениво посмотрела на неё гнилыми глазами и, не торопясь, удалилась в прикрытое жалюзи окно.
«Оленька, сегодня можете быть свободны», — донёсся чуть хрипловатый, не без претензий на сексуальность голос начальника.
Молча поднявшись и поправив тёмно-зелёную юбку на тяжёлом крупе, Ольга Ярославовна неприязненно оглядела все бумаги, застилавшие её стол ровным белым слоем, потом сгребла их в одну кучу и аккуратненько сложила около факса. Вспомнилось вдруг, сколько раз она говорила этому чёрному пластмассовому коробку «стартую». Посмотрев на часы, она с удивлением обнаружила, что времени ещё только одиннадцать утра. Раньше так рано она ни разу не уходила. Это неспроста. Что-то сегодня затевается в кабинете у босса. Но, в общем, наплевать. Кинув в сумочку косметичку и три подушечки «стиморола», она ещё раз оценивающе оглянула рабочее место. Видимо, осмотр её не устроил. Выключив факс и принтер, она подобрала забытые на тумбочке ключи от машины, повертелась перед зеркалом, особенно пристально рассматривая, как же сидит на груди пожелтевшая и немного мятая блузка. Потом сходила в уборную, набрала воды и полила своё любимое старенькое алоэ, корявым кустиком пристроившееся справа от монитора.
«Оленька, вы ещё здесь?» — с видимым недовольством из-за спины на неё глядели два глаза. Босса. С начальством, как известно, лучше не спорить, поэтому Ольга Ярославовна мило улыбнулась, продемонстрировав крупные жёлтые зубы, снова зацепила сумочку и вышла. Дверь неслышно притворилась за ней. Сев за руль своей мятой «девятки», она вырулила со двора, проехала проходную, козырнув скучающему охраннику, и, постепенно набирая скорость, ровно пошла по шоссе. Рыжий правый передний бок бампера, выделявшийся на белом фоне остальной обшивки, как ракета вклинивался в тугую струю асфальта под колёса.
Улица радостно щурилась под утренними лучами свежевылупленного солнца. Отличный был отсюда вид. Три тополя, облезлые уже и распушившиеся до невозможности, отчего теперь выглядели как пользованные мочалки. Карусель, на которой когда-то, в дикой молодости, каталось моё бесстрашное поколение «генералов песчаных карьеров». Газораспределитель чуть поодаль, ограждённый настоящим железным забором. Ржавая горка, посыпанная всамделишным песком, отчего катание на ней было столь же затруднительно, как и купание в Белом море на весенних каникулах. Хотя мы пробовали. Честно. Удивительная Северск-ая погода опять решила нас порадовать. После скоропостижных заморозков за какую-то неделю весь город оттаял под ноги, размазав вчерашние сугробы по асфальту в зеркальные лужи. Ничего особенного, впрочем, за это время не произошло, не считая того, что я жил в постоянном страхе перед разоблачением в новом для меня качестве порномагната. Не смотря на то, что я стоял вниз головой, солнце сильно било в глаза, заставляя щуриться и постоянно переставлять руки, саднившие уже от долгого упора о мелкую щебёнку, рассыпанную по всей детской площадке. Схаркнув неприятный желчный комок, я чуть жеванул его, и выплюнул на песок. Картина мира представлялась мне через рамку двух крепких, литых волосатых ног. Такие бывают у футболистов, когда их близко показывают по телевизору. Жилистые длинные пакли твёрдо упирались в галечную землю. Как будто я был в домике. Отличный был отсюда вид!
«Батон, харе стоять раком, давай играть!». Эх, не люблю я голос Сани, особенно когда он так противен и точен в определениях, как сейчас. Саня, — мой лучший друг. Именно друг. Есть кореша, товарищи, знакомые. Но это всё, — не то. А есть Саня, — друг. Даже, наверное, с большой буквы. Ещё наши старшие браться были закадычными товарищами году этак в девяносто первом, а потом выросли, и решили из нас сделать, как это теперь называется, «преемственность поколений». На самом деле это они так думают, что решили. Мы с Саней сами давно всё решили. Он на год старше, и совсем не похож на меня. Как написала одна подружка в моём «дневнике друзей», — «Ты весь такой высокий, стройный, с длинными чёрными волосами. И вовсе не заметно, что они крашеные. А ещё они так прикольно вьются, что я просто тащусь!!!!!! (семь или восемь восклицательных знаков, ну, — как обычно) Потом у тебя красивые глаза, волевое лицо и очень умный взгляд». От себя добавил бы, — «вакуум в голове, торчащие уши и крупногабаритный нос». Саня совершенно не такой, — спортивного вида тинэйджер, при случае может за меня и в табло дать. У него всегда короткая стрижка, и обязательно либо финик, либо шрам на руке. Короче, он фанат. Бойцовского клуба, Кино и Чайфа. Крепкого. С ним как-то спокойнее. Хотя к моему Лагутенко он тоже нормально относиться. Почему? Ну как это там говориться, — «Мы же с первого класса вместе. Бригада». Порванные кеды и потёртые джинсы дополняют этакий облик рубахи-парня. А ещё у него есть трофейные мартинсы, — но их он одевает только по особенным случаям, — на разборки там, стрелки. Очень весомая штука. Самое странное в Сане, — это его глаза. Они такие карие, успокаивающие, почти гипнотизирующие, — очень сильно контрастируют с его внешностью. За всё время, что я его знаю (последние лет четырнадцать), самый подходящий эпитет, — плюшевые.
«Ну ты будешь играть, или чего?» — Саня поднялся, лениво потянулся, выгнул спину так, что мне показалось, слышно, как хрустнули позвонки, и сделал неприличный жест рукой, означавший крайнюю степень призрения. Именно прИзрения.
«Давай, кидай». Зря, наверное, я это сказал. Саня всё воспринимает слишком буквально. В тугой струе липучего дневного воздуха засвистел упорный маленький арабский мячик, рыжий, как апельсин, весь перевитой резиновыми узлами. Секунды пол он потратил на то, чтобы преодолеть отделявшие нас друг от друга пятнадцать метров. Вжик, — это моя бита просвистела мимо, не попав по несущемуся снаряду. Обернуться я не успел. Раздался звон стекла и недовольное лицо Сани высказало мне без всяких оборотов.
«Пиздуем отсюда», — крикнул, разворачиваясь на ходу, — «Это окно того психованного дедка». Я уронил биту на землю. Она звякнула, отскочила и плюхнулась в песочную пыль. Тишину двора нарушил полный отчаяния, но в то же время невероятно воинственный, не внушающий никаких иллюзий «по поводу» вопль деда, лишившегося по нашей смелости очередного стекла, мелькание ног в ближайшей подворотне. Занося на поворотах, центробежная сила бросила за дом, в сквер, а потом на улицу. Сердце бешено колотилось. Голова стала горячей. Направо, за спиной в синей майке. Бегом. Мелькнула крона тополя, потом ларёк.
Визг тормозов, скрип резины, запах горелого асфальта, волна воздуха от горячего бампера. Рыжий кусок багажника чуть не вошёл мне в ногу. Он казался острием копья неловкого средневекового рыцаря. Остальное «копьё» было белым, — «девятка» тормознула в нескольких шагах.
«Ты чё, дура, ты вообще ездить умеешь?» — какая-то старая баба в тачке испуганно таращилась на меня.
«Давай быстрее, Батон!»
«Да эта швабра меня чуть не сбила». Из подворотни вывернул дедок с палкой наперевес. Как-то внезапно увеличилась влажность в области паха. Со всех ног, натыкаясь на прохожих и разомлевших от жары собак. Направо, направо, в подворотню и в подъезд. Дверь хрустнула, смачно прожёвывая шпингалет. Прижавшись к шелушившейся от старой краски стене, я съехал на задницу и ошалело уставился в потолок, глотая сладковатый воздух широкими порциями. Штаны прилипли от влаги к бедру. Неужели обоссался?
Только бы Саня не заметил.
Саня стоял у противоположной стены, пытаясь справиться с выскочившим наружу дыханием, и испуганно смотрел на дверь. «Тишина атакует, мы в секунде от боли. Томной бабочкой в стёкла, я же вижу, ты хочешь». Всё-таки странная штука плеер. Я его слышу только по особенным случаям, когда комментарии невероятно точны. Хотя включен постоянно. Крутит девяносто магнитных минут. Подъёзд немного поворачивается, градусов на шесть влево. Саня глядит на меня. Глаза из плюшевых становятся напряжённо-округлыми. Что такое? Пиздец, он заметил. В семнадцать лет всё ещё писаться в штаны. Хотя и было от чего.
«Батон, у тебя голова не кружиться?»
«Да всё нормально», — под маской напускного безразличия. Вроде как и ни при чём. У Сани задрожала рука. Он протянул ладонь ко мне, и тыкнул пальцем в сторону бедра, — «У тебя вся нога в крови». Сорванный, на психе голос.
Опустив глаза, я увидел порванные на ягодице джинсы и лоскут ткани, насквозь пропитавшийся липкой, густой кровью. И только теперь помимо тепла ощутил сладкое покалывание в левой ноге, — «И чего теперь делать?»
«Всё, уже можно ничего. Щас пойдём домой, перевяжем тебя. Или лучше в больницу?» — очень идиотское выражение лица.
«Сань, ты дурак, или только прикидываешься? Мне сегодня надо к Ане, а потом вечером у нас же стрела с этими ублюдками из квартала «В».
«И ты на стрелу без ноги собрался?»
«Да пошёл ты!!» — я смачно сплюнул на пол. Харча смешалась с мутноватой, липкой кровью. Поднялся, размазав несколько капель по бетону, и зашаркал к выходу, приволакивая начавшую (наконец-то!) побаливать ногу. У самой двери Санина рука остановила меня.
«Успокойся», — он повернул меня лицом к себе, чуть при этом не уронив, — «Пошли домой. Перевяжем тебя, а потом на стрелу. Заодно весь народ обзвоним».
На столе валялась недоеденная селёдка. Вяленая. В углу — две бутылки из под «Балтики». Третья покоилась у Сани между ног. Нельзя сказать, чтобы он был уже в драбадан пьяный, но определённо навеселе. Он всегда себя так накручивал, если была возможной вероятность подраться вечером. В углу сидела Настя. Никина девчонка. Или не Никина? Девчонка, в общем. Она смачивала компрессы и прикладывала к моей ноге по очереди. Боль была невероятная. Приходилось морщиться и терпеть.
«Вот козёл этот дед!» — с чувством сказал Саня, и рыгнул, — «Надо его подловить и битами отъебашить как следует, чтобы ему!»
«А Ника скоро придёт?» — обернулась Настя. Её коротко уложенные обесцвеченные волосы мотнулись вслед.
«Ника сказал, чтобы мы шли к нему. Там уже Дрёма и Крест. Макс обещал подвалить. Ау! Насть, больно!»
«Терпи! Сейчас всё промою и пойдём», — она поднесла к ноге горячую тряпку, от которой просто пар валил, и с силой прижала бедро. Зубы скрипнули по песку, но я промолчал. Руки медленно растёрли голень, потом, — насухо, белой тряпкой, — «Короче, вы идите, я смотаюсь в город, и подойду часам к семи. Только без меня не сваливайте».
«Ну смотри», — Саня. С сомнением, — «Фиг с тобой. Ровно в ноль-ноль мы сливаем. И посидел бы ты лучше дома. Или у Ани».
«Без сопливых разберёмся», — улыбнулся я, задвигая за диван бутылки.
«Пока, Батон!» — Наська.
Закрыв дверь, я запнул под диван ботинки, заглянул на кухню. Там захватил кусок бинта, йод и холодную котлету. Из холодильника. Раньше я не знал, из чего делают котлеты, но однажды ма открыла мне страшную тайну, — хлеба там гораздо больше, чем мяса. В моей градации продуктов народного потребления они резко упали. До уровня хот-догов, в коем качестве и употреблялись в данный момент. Порванные джинсы, бутылки и селёдку пришлось вынести в мусоропровод, конспирируясь от мамы. Пока всё собирал, споткнулся о старый системник, который Ефим, конечно же, не прибрал. Чуть не расшиб лицо. Подумал, что надо бы сплавить эту гору железа, потому что если не убираться в комнате больше трёх дней (лимит превышен вдвое), то это чревато осложнениями с правительством — мама и так уже шестой день со мной не разговаривает. А финансовые запасы медленно, но верно подходят к концу. Чтобы не опоздать на стрелку, спионерил родительские часики без ремешка, в левый карман провалился кастет и тяжёлая связка рвущих нежелательные руки/лица ключей. Осмотрев напоследок комнату, я пришёл к выводу, что от мамы мне всё равно попадёт. К тому же завис word. Выдернув системник из розетки, прикрыл дверь, потрепал собаку по мохнатому затылку и незамедлительно ретировался.
На улице я попал. Под дождь. Капли лошадиными слезами катились по бортиками и тротуарам. Почти по Владимиру Владимировичу. Под шатким навесом автобусной остановки ютилось человек десять. Никому не хотелось мокнуть. Оттого пространство, вопреки всем физическим и естественным законам, вместило гораздо больше страждущих, чем могло бы. Впрочем, ему это всё равно. Автобуса долго не было. Я уже начал нервничать и посматривать по сторонам. В поисках чего, — неизвестно. Чёрные грибочки зонтов изредка сновали мимо. Асфальт превратился в зеркальный холст. В нём отражались ближайшие многоэтажки и проносящиеся авто. Под ксилофонную дробь дождя нервно колыхался зелёный ковёр клевера за остановкой. Пуговки наушников слегка вибрировали от жизнерадостного бита, заставляя лицо растягиваться в идиотской ухмылке. «Этот город самый лучший город на земле, он как-будто нарисован мелом на стене, нарисованы бульвары, реки и мосты». Мне надоело стоять под пластмассовым навесом. Сделав шаг вперёд, невольно вжал голову в плечи, проглотив порцию мурашек. Дождь обрушился на меня всей своей массой, заставляя щуриться и поминутно выплёвывать воду изо рта. Сразу как-то прояснилось вокруг, стало лучше видно. Остановку, на которой я только что стоял. Слюдяную капельку в носу миниатюрной блондинки. Ссутулившихся пассажиров, хмуро взиравших на меня из под навеса густых бровей и предрассудков. Дождь хлещет в лицо, ветер дует в спину. Офигенное состояние. Я стоял на трассе под ливнем чистой воды и чужих эмоций, смотря на встречный поток машин. Из-за спины выскочила серая «девятка», возбуждённо, немного испуганно пропиликала, и скрылась за стеной дождя впереди. Следующая, — бежевая (некогда белая) «Волга», — окатила меня волной из свежей лужи на разделительной полосе. Прямо под ногами белели штампованные белые треугольнички. Вся рубашка промокла насмерть, штаны прилипли к ногам. Наконец на горизонте появился автобус. Желтоватый, обшарпанный, родной. На лобовом стекле кто-то написал пыльной бороздой от настырного пальца, — «Третья мировая весна». Казалось теперь, я не умел обижаться. Всё вокруг было прекрасно, — и автобус, и эти люди, и старая добрая остановка! И никуда вроде бы и не надо было идти, бежать, спешить, — везде я вдруг внезапно успевал, и был «самый умный и, видимо, самый красивый». Скрипнув, автобус задвинул створки дверей, и, кряхтя, пополз дальше, оставив меня наедине с остановкой. Через три с половиной секунды умер дождь. Я вынул руку из-под навеса , поймал морщинистой ладонью свежую капельку с карниза, и пошёл в город. Пешком.
Вика встретила меня на полпути между кварталом и ЦУМом. «Привет-привет», — «Пока-пока», — наше стандартной общение.
«Привет», — она даже не попыталась улыбнуться.
«И вам не болеть», — ответил я, стараясь как можно быстрее миновать девушку.
«Ты куда так бежишь?»
«На север. Или на „Север“. Я ещё не знаю».
«Поразительный ты человек, я просто удивляюсь всё больше и больше. Идёшь, и сам не знаешь куда», — чего-то она тупит сегодня.
«Бывает. Я не такой на самом-то деле, просто получилось. Мне тут рассказали про „Сто страниц“. Ты не в курсах, что за маза?» — пиная ботинком мокрый от последнего дождя песок.
«Вообще было три. Нет, четыре поэта. Трое из шестой школы. Ну, и ты. Всех вроде напечатали».
«А у кого можно позаимствовать?»
«В „Контакте“, я думаю. Спроси у Деевой, она точно знает»
«Пасиб, покеда», — развернулся и почти уже ушёл.
«Нет уж, теперь подожди», — я удивлённо посмотрел на неё, наконец оторвав (с мясом!) взгляд от ботинка. Только теперь стало заметно, что сегодня она невероятна. Не то чтобы красива, а просто невероятна. Ну вот по другому не скажешь, — «Ты ничего не хочешь мне сообщить?»
«Разве что «до свиданья»
«А про Чудину?» — с ехидной усмешечкой
«Про что?»
«Про Ленку Юдину? Или это не она у тебя недавно в гостях была?» Замечательно, теперь ещё и фамилия выяснилась. Осталось узнать, что эта девушка конкретно и все остальные в частности имеют против меня.
«Да нет, она, я думаю, тебе уже давно сама всё рассказала»
«Правильно думаешь. Только вот ты не знаешь, ЧТО она мне рассказала», — Вика просто упивалась своим, как ей, наверное, казалось, невероятно компрометирующим знанием, — «А рассказала она про тебя такое, что волосы у меня зашевелились»
«На жопе», — добавил про себя рандом, до этого читавший синхронно с Викой. Я согласился, а в глаза промолчал. Не дождавшись никакой реакции, она немного удивлённо посмотрела на меня, и, решив, видимо, добивать, вновь встала в позу. Я развернулся и, не торопясь, пошёл дальше. Запланированная реплика донеслась с опозданием на пятнадцать секунд, — «Антонов, через полчаса весь город будет знать, что ты хранишь дома стратегические запасы порнушной литературы!»
Замечательно, просто замечательно. Ефиму мало морду набить. «Средний палец вытянут, над головой рука, — вот вам моя политика, наша политика». Вслед понеслись какие-то ругательства и чуть ли не камни. Видимо, fuck окончательно вывел её из состояния покоя, поменяв в направлениях пол, потолок и многое другое. Часа полтора, как минимум, де_ушка будет искать себе подружку-жилетку, пока выплачется в неё, рассказывая, какой я кобель и урод. А что делать? Роман Гавриилович, вы не подскажете. Боюсь, что нет. Спасибо большое.
Под ногами расстилалась полоса отчуждения. Разбитый трещинами асфальт был по большей части засыпан песком. Кривые тротуары и покорёженные корпуса авто. Это был даже непонятно что за район, — ровно на полпути между Кварталами и Городом. За домами находилось двадцать восьмое ГПТУ. Следовательно, схватить здесь мог любой желающий и не очень осторожный субъект. А тем более такой привлекательный, как я, — только что опустивший «милую девушку», волосатый, как чёрт, да к тому же прихрамывающий на одну ногу, — просто лакомый кусочек. Такой жалко пропустить. Как накаркал, — из подворотни появилось трое молодых, на год примерно, гопника. Посовещавшись и потыкав пальцами в мою сторону, пара направилась наперерез, а один зашёл сзади. Убегать было бесполезно. С надеждой оглянувшись, я увидел вдали теряющийся между песчаными холмами, поросшими сорной травой, едва заметный силуэт Вики. Всё, попал.
«Закурить не найдётся?» — нагловато спросил один, самый длинный, чуть не на голову выше меня, в балахоне «public enemy».
Я сделал озабоченное лицо, слегка приоткрыл рот и попытался пройти мимо.
«Ты чё, оглох?» — он заступил мне дорогу.
«А? Чего? Нет, не курю», — как можно доброжелательнее — вдруг пронесёт.
«Да чё ты паришь? Как это нет? Не пизди, бля!» — начал накручивать себя второй, маленький, и от этого самый нагловатый. Вот Саню бы сейчас сюда, он бы вам дал. Но Сани не было, Саня сидел у Ники и лапал Наську. А я стоял здесь. Вернее, уже не стоял, а лежал, — подсечка сзади была такой безупречной и незаметной, что я искренне удивился, обнаружив вдруг перед глазами зернистый чёрный асфальт. Потом был удар в живот, чрезвычайно болезненный, от которого туловище скрутило улиткой, и ещё несколько пинков по плечу и спине. Сопротивляться я даже не пытался, просто тихо лежал, дожидаясь, когда им надоест бить этот мешок с дерьмом. Надоело довольно быстро.
«Чё разлёгся?» — подцепил меня носком кроссовка мелкий, — «Вставай давай». Я продолжал лежать как ни в чём ни бывало. Если не считать первый удар в живот, я отделался лёгкими ушибами, и подниматься, подставляя себя под новый град ударов, совсем не улыбалось.
«Макс, прошманай его», — руки заскользили по карманам штанов и куртки, ловко и почти незаметно. Такой молодой, а уже умеет.
«Нет ничего», — ответил коротышка-Макс.
«Чё, даже сигарет?» — «Даже сигарет», — передразнил Макс, — «Пятнадцать копеек в кармане».
«Вот урод». Я открыл глаза и заинтересованно посмотрел на троих. Мелкий и Молчаливый стояли ко мне спиной, а Долговязый, — лицом. Но меня он не видел. Видимо, считал, что я уже насмерть вырублен. Вот уж действительно враг народа. «Касперский по вам плачет». И чем он лучше скинов? Недолго посовещавшись, они повернулись. «Вставай давай», — позволил мне длинный, — «Обознались мы». Я недоверчиво почесал шею и, как можно болезненнее, — подволакивая ногу и держа на весу якобы вывихнутое плечо, — встал. Потом вопросительно посмотрел на них.
«Ну и чё? Чё вылупился?» — начал опять заводиться мелкий, — «Пиздуй отсюда!». Я начал прихрамывая удаляться. «Бля, бегом пиздуй, мудила», — заорал мелкий и кинул мне в спину камень. Кожу сзади неприятно обожгло. Вжав голову в плечи, я припустил, изредка прихрамывая, и спрятался за выщербленной плитой пятиэтажки.
Губы припали к бутылке. Злая газированная жидкость агрессивно рванулась в горло. Слегка обожгло гортань, потом кола прошла внутрь, запузырилась в желудке. Судорожно задвигался кадык. Редкие волоски на небритом подбородке зашевелились. Бутылка смялась под напором ушедшего воздуха и вся вышла вовнутрь. Потом пальцы разжались, и пластик полетел на асфальт. На губах всё ещё был солёный привкус. Сплюнув под ноги пузырящуюся красную лужу я засунул руку в карман, на ощупь пересчитывая мелочь. Навстречу беспорядочно попадались фигуры, изредка толкавшие в саднящее плечо.
«Опа-на! А чё такой пыльный?» — поднял глаза. Увидел.
Улыбаясь на половину улицы, и её же загораживая своей долбанной задницей, передо мной стоял Диса.
«Да так, производственные проблемы»
«По тебе заметно. Опять гопота?» — Диса улыбался во весь свой скуластый рот. В то же время в его улыбке было что-то злое. Хотя так лыбится он научился ещё классе в третьем, получалось у него как-то совсем по-взрослому. Может, оттого, что не хватало переднего зуба, — «Эх ты, пролетарий! Говорили же тебе, что не надо одному ходить по спальным районом. Лучше с аргументом или толпой».
Вообще я живу в спальном районе. Так что не ходить по нему довольно затруднительно. «Главное толпами не ходить», — вспомнился знаменитый слоган. Не в тему. Аргументом в нашей тусовке с лёгкой подачи какого-то ТВ героя называлось любое подобие тинэйджерского оружия, — от кастета до нагана. Но вот за «пролетария» я его простить не мог. Пролетарий в нашем обществе, — слово ругательное. За пролетария он мне ответит.
Удар в живот, казалось, не произвёл должного действия. Диса по-прежнему улыбался. С небольшой задержкой согнулся и выдохнул, потом снова выпрямился. Лицо не покинула идиотская ухмылка, чуть искажённая гримассой словно зубной боли. Стало даже как-то обидно, — «Ну ладно ты, чего ты так заводишься!» — несколько отстраняясь пошёл он на мировую.
«За базаром следи», — добил ситуацию я. Пошёл.
«Ну подожди, слушай», — он догнал меня и снова загородил проход. Захотелось ещё раз дать под дых этому верзиле. Обычно я бы охарактеризовал своё лицо как злое. В этот момент оно, очевидно, приобрело ещё более гневные нотки. «Моя ладонь превратилась в кулак». Про беднягу randoma я уже просто и забыл. А он был тут, — как ни в чём ни бывало напоминал мне, по какому нелепому закону я живу, — «Вы меня сегодня берёте на стрелку?» — почти просящие интонации. Вот урод.
«Чё ты там забыл?» — такого идиотизма я ещё на слышал. Диса-то нам зачем? Пушечное мясо?
«Я биту притащу. Чё я в конце концов, не в тринадцатой?» — мудак.
«Бля, помимо тебя в тринадцатой ещё хватает всяких Улановых, Синеговских и прочих дибилов. И с ними справимся».
«Но вы же мне не запрещаете. Ведь все могут», — его губы судорожно задвигались, выдавая недюжинную работу мысли, которая, впрочем, никак не отразилась на лыбящейся харе.
«Да», — хотелось поколебаться, но соврать, откровенно опровергая неписаный кодекс тинэйджерской чести квартала «Д», я не мог.
«Ну тогда я приду», — утвердительно закончил он. «Только попробуй», — утвердительно закончил я.
«Меня Раф возьмёт»
«Вот с Рафом и иди. А к нам не суйся, — а то Саня тебе подправит черты лица». Пятясь задом, Диса свернул направо и перешёл улицу. Остановившись, я понаблюдал немного, чтобы стопудово проверить, не понесёт ли его за мной. Диса купил в ларьке сигарет. Красных. Sovereign по-моему. А потом подпрыгивающей походкой направился в подъезд. Ну как такому доверять? Если он даже курит, — от мамы прячется.
Морской привёл меня к камышам. Сразу за ними, в некотором, правда, отдалении, блестел на солнце трубный мост. Шутники называли его «трупный». Вообще это был не наш квартал, но я здесь недолго, так что ничего. Из-за наконец-то разбредшихся туч выглянул ломтик солнца, всё больше и больше увеличиваясь, пока не достиг полукруга размером с мой мизинец. У дерева, задрав ногу, отмечался какой-то до чрезвычайности мохнатый пёс. Я бы не сказал, что мне это не понравилось, просто настроение было такое, что бутылка, которую я пнул носком потрёпанного кроссовка, полетела именно в собаку. Естественно, по всем правилам эпистолярного жанра, собака обругала меня хриплым лаем, задрала хвост и гордо удалилась восвояси, со всех сторон демонстрируя мне свой шоколадный глаз. Вспомнил, что со своей надо ещё погулять. А как погулять, если она дома, и мама дома? И если мама нашла следы пива (а она их непременно нашла, несмотря на то, что я вроде всё что мог подмёл, — однажды она из кухни через журчание воды услышала, как Саня стряхивал пепел на ковёр. Вот такой-вот слух, млин, у моей мамы), то мне абздец. Полный.
Анька подкралась со спины и как-то удивительно незаметно, так что даже сумела напугать меня своим нелепым, по детски-пискливым «бу!». Я вздрогнул, отскочил на шаг, потом нахмурился, улыбнулся, подхватил её за подмышки (колючие, — вроде тринадцать, — или ещё двенадцать? — лет, а уже бреет) и завертел на себе, так что её ноги стали описывать зигзагообразные круги по гиперболическому параболоиду вокруг с центром сечения в моей макушке. Анька завизжала и укусила меня в руку. Не больно, но пришлось её отпустить. Иначе расплачется. Вот такой у неё способ самовыражения, — реветь по любому поводу. А когда она плачется, то мне невероятно неприятно (согласен, фонетическая тавтология). Приходиться потакать, потому что как с этим бороться, я не знаю. Я поставил её на землю, шмякнув босоножками по песку, и, отступив на шаг, улыбнулся. «Чё, опять подрался?» — по-пацански поинтересовалась она, потирая ушибленную (очевидно, о меня) коленку.
«А очень заметно?» — блин, как же я её люблю. Почти как Саню. Или Ромика. Или Пуцку. В общем, — люблю, и всё тут. Что бы она ни делала. Анька молодец, — Анька всё сломала. Стандартная характеристика её поведения. Анька, — моя двоюродная сестра. Она бегает за нашей дворовой компанией, липнет к Кресту, потирает вечно ушибленные коленки, секретничает с Наськой и всегда добивается своего нелепым казалось бы хныканьем, — в общем, — душа компании. Без Аньки жизнь была бы скучна.
«Очень. Есть предложение, — пошли к трубному мосту», — она ещё немного шепелявит. Но это даже делает её милее. Хотя для журналистики, которую она избрала своим хобби, это явный минус
«А что так?»
«Сегодня там парни из нашего класса прыгают с верхней трубы. Мне охота позырить, кто струсит».
Солнце лучезарно улыбалось, и земля вокруг казалась почти белой. Ну нельзя было отказывать такой классной девчушке. Тем более сестре.
«Да говно вопрос. Пошли».
«Может ты уши-то вынешь? А то как-то неудобно с тобой разговаривать».
«Ну нет, на эту жертву даже ради вас, девушка, я пойти не могу».
Тяжело вздохнув на манер «тяжела ты наша бабья доля», Анька сдалась, с преувеличенной сосредоточенностью вгрызаясь в грязный ноготь. Взявшись за руки, мы неторопливой походкой (пришлось подстраиваться под неё) зашагали по песчаной тропинке сначала по пустырю, а потом среди камышей, болтая о всякой всячине.
«Я из Москвы, ага, я представляю голос улиц, я молод и свободен, никогда не падал вниз, средний палец вытяну, над головой рука, вот вам моя политика, наша политика», — жалко, что Децл не Кипелов. Перегнувшись через перила, снизу вверх (какое новое ощущение!) посмотрел на Аню. Вздёрнутый нос и жёлтые кудри, немного полноватое лицо. Веснушки на пухленьких щёках. И худые коленки. Так, хватит Антонов, ещё не хватало под юбку собственной сестре подглядывать. Она меня не видела, а смотрела куда-то вдаль, на веселящихся мальчишек у воды. Я тоже посмотрел. Несколько худосочных тел, белых, как негативы папуасов, в одинаковых тёмных синих плавках плескались у берега.
«Надо было Грету с собой взять».
«Зачем?»
«Чтобы лишний раз домой не заходить. Ты ж маму знаешь».
«Да, Тётя Таня кого угодно по струнке построит», — она опять начала шепелявить, так что получилось «по стунке постоит».
По ободу моста, словно холодное пламя, плясали отсветы колыхавшейся воды
«Анька», — я держал в руке её вспотевшую ладошку и нервно теребил пальцами.
«Чего?» — она даже не оглянулась, просто спросила, продолжая разглядывать однокашников. Слово-то какое смешное, — однокашники. Сами догадываетесь, на что похоже.
«Да нет, ничего, просто Анька. Слушай, мне вот интересен один вопрос, и ты, как представительница прекрасной половины человечества, до сих пор не обманывавшая меня, должна предельно искренне ответить, — почему девчонки перестали носить юбки? Вроде бы на планете глобальное потепление, а не похолодание? А парням обидно».
«Я тебе говорила, что ты дурак?» — она всё ещё не оборачивалась.
«Да».
«Тогда я промолчу», — вздёрнула носик и кичливо повернулась ко мне своим ржаным хвостом. Ладно. Простите-простите. Я тоже отвернулся. Мне, видите ли, не очень интересно рассматривать худосочные торсы юношей нежного возраста. Предоставим это девушке. С Пепельными Волосами. Так я её про себя называл. Девушка с Пепельными Волосами. Хотя ещё, наверное, девочка, но не суть. Я снова посмотрел на неё, — угловатые коленки, все в ссадинах, сандалии на босу ногу, лёгкое платьице, едва оформившаяся грудь. Анька, в общем! Сколько радости-то было, когда она стала в позапрошлом году доставать до своей кнопки лифта, смешно танцуя на цыпочках. Шестой этаж, как-никак, — самая нижняя. Она потом долго прыгала и не могла успокоиться, говорила с ужасной быстротой какие-то глупости. Чтобы подтвердить все её высказывания, пришлось скормить три крем-брюле вовнутрь, — только после этого чувство самовыражения было слегка притуплено излишним количеством сладкого.
Запах свежесрезанной травы и только положенного асфальта щекотал ноздри, разносясь тёплыми пластами по окрестностям. Жестяные трубы нагрелись и блестели на ярком солнце. На верхнюю, чуть левее нас, стали забираться мальчишки. Неловко, как маленькие мартышки. Они зацеплялись руками за обшивку и подтягивались, смешно задирая ноги. Лиловые пятки сверкали по арматуре. Я заправил футболку в трусы и подтянулся на локтях, присев на перила.
«У тебя семейники торчат», — тут же среагировала сестра, — «это очень не круто», — чётко разделяя слова.
«А у тебя по культуре речи небось трояк?» — некоторая даже ирония. Анька опять сморщила носик и улыбнулась. Жаль, не мне. Улыбнулась Лёхе, — пацану из их класса, который только собирался прыгать, но уступил «стартовую площадку» другому кандидату ради того, чтобы с нею поздороваться. В ушах надрывался Чиж, — «Я живу в самой лучшей стране, — мне каждый третий враг!» Но уж точно не Лёха, — Лёха, если не зассыт, конечно, сегодня должен пойти с нами. Или с Улановыми. Но пойти, — должен, а то получит на следующий день в школе. От меня лично. И Аньки ему не видать, как своих ушей. Лёха полюбезничал с девушкой, забрался обратно и, вдохнув побольше воздуха, сиганул в речку. До левой моей руки донеслись брызги. На воде появились круги, а потом чернявая голова. Дохлая фигурка, смешно загребая руками, поплыла к берегу. Рядом на перила сел голубь. Я протянул руку, и голубь, в соответствии со всеми законами физики, улетел.
«Ань, сбегай за Лёхой, а?»
«Окейно», — она полетела, гремя сандалиями, к берегу.
За спиной была глухая стенка из листа железа. Скорее, даже пародия на стенку. Самые упорные из солнечных лучей покрасили её в пешеходную зебру тенями от нависавшей арматуры. Ржавчина (откуда только на такой высоте? — тут же всё закрыто от дождя) рыжела режа ржой глаза, словно скалясь неприятной рожей. «Я на крыше сто лет не сидел, я сто лет не ругался с женой, просто был я всегда не у дел, я был самим собой». И ведь всё это Чиграков писал исключительно за хавку. Вот козёл!
«Уо! Чувак!» — это Лёха наконец-то добрался до меня с повиснувшей Анькой на левой руке. Тощий, как не знаю кто, в мокрых плавках, с налипшими на глаза волосами, — ну не мудак ли? И она ещё к нему пытается клеиться? Сдался вот. Не могла как-будто лучше найти.
У меня врождённый дефект речи, — говорю очень быстро и невнятно, — «Ты стричься когда уже будешь, оброс как обезьяна», — шутливо поинтересовался. Лёха, вопреки всем ожиданиям, как-то стрёмно отреагировал, — стушевался и замялся, будто правда его в чём обвиняли. Может, не понял, чего я сказал. Повторять было бы как-то глупо.
«На себя посмотри», — вмешалась не по годам смелая сестричка.
«Как я обезьяны не обрастают», — в доказательство был продемонстрирован тугой хвост из чёрных волос, — «А вот как он, — вполне. Но всё не о том. Ты сегодня будешь вечером?». Лёха опять замялся, хотел, видимо, что-то возразить, но наткнулся, как на булавку, на мой строгий взгляд, потом на фанатически-обожательную Аньку, висящую на нём и робко пытавшуюся обнять за шею (опять не хватает роста, — 142 см не очень привлекательны даже для блондинок).
«А что будет вечером? А меня берёте?» — опять она суёт свой нос куда не нуна.
Пауза. Неловкая. Мне уже лень соображать, как бы оставить её дома.
«Нет, сегодня бухалово, только чисто мужская компания», — молодец, Лёха, проснулся наконец-то.
«Серёга, ты ж не пьёшь?» — она недоверчиво покосилась на меня и отпустила лоханувшегося Лёху.
«Ну дак как?» — проигнорировал я девушку, предоставив право объяснять всё её несостоявшемуся пока ещё ковалеру.
«Да, я с Лысым, своим двором», — как-то подозрительно неуверенно.
«Ну давай, тогда там и встретимся», — и, почти без паузы, Аньке, — «Я тогда пошёл, ты со мной или ещё здесь погуляешь?» — нельзя же мешать молодёжи обустраивать свою личную жизнь. В ответе я не сомневался, — «Я прогуляюсь ещё, потом вечером тебе позвоню, и мы в парк собирались в четверг, Наська говорила».
«Только после двенадцати, когда я уже буду в дупель пьян и абсолютно невменяем», — я ущипнул её за плечо и пробежал вперёд.
«Редиска», — обрадовано крикнула она, — «Всё, покеда, что в переводе означает аривидерчи. Целоваю, до вечера!»
Я повернулся спиной и неторопливо, немного не в тему переставляя ноги, побрёл обратно, отмахиваясь от приставучих комаров и молодёжи.
Такая тема — врубайся страна
Люди хотят поэзии…
Я не боюсь показаться смешным, мне это даже нравиться. Когда все видят такого щуплого длинного задохлика, вроде Ёси из «Утомлённых солнцем», который наивно жмётся к стенке и шарит глазами по подворотне, то никаких подозрений не возникает. Наверное, это взаправду смешно. Вот и теперь. Всё было слишком просто. Я подсчитал примерное количество «вэшек», — человек сорок-пятьдесят, и бегом помотал на стройку, где начинали собираться наши. Наших намного меньше, — помимо Рафа и своей компании только Диса и пара мелких. Отделяло две враждующие группировки не более пятидесяти метров. Пятидесяти метров бетона и рваной арматуры от недостроенного на территории больничного комплекса не то морга, не то роддома. Промозглый ветер завывал в переплетении свай, заставляя нас почти кричать, чтобы услышать друг друга.
«Где все?» — бычил Раф, в миру Рафаэль Гарифович, — «Мы тут одни должны всем давать дюлей? Нас в два раза меньше. Сколько их уже там, Батон?» — бычил почему-то на Дису.
«Человек писят», — мне тоже пришлось орать.
«Если Улановы через полчаса не придут, я сваливаю, и пусть потом сами разбираются», — а значит, и вся его тусовка, — человек десять плюс Диса. Неприятная перспектива. Мы в таком случае тоже, наверное, уйдём. Нас то вообще мало, — Ника, Саня, Крест, Дрёма, Даня, Джон. И всё. Малыш с Жориком забили. Паша заболел. И кого теперь? Некого! Я харкнул, но, снесённая встречным ветром, харча повисла на воротничке. Было липко и неприятно. Отвернувшись от пацанов, я брезгливо стряхнул её двумя пальцами. Липким грибком плевок прилип к асфальту. Холодало стремительно. Когда я убираю волосы в хвост и высовываю язык, то становлюсь похож на кота. Сейчас я никого не дразнил, но сходство всё равно было разительным. Архип ещё обещал прийти, но ему вообще шлёпать от «Дельфина». Заколебётся. Но если придет, — здорово.
Мы с Саней посмотрели друг на друга и покивали головами. Непонятно, чему, но подобная солидарность радовала. Потом как-то синхронно, опять же, не договариваясь, двинули в сторону роддома, обходя его далеко стороной. Там был небольшой парк. Деревьев на тридцать. И две скамейки. Вообще в этом парке было очень удобно отлавливать всяких нехороших человечков, потому что с обоих выходов были только узкие ворота и высокий островерхий забор. Мы называли его «хана человечку». Забор, в смысле, а не парк. Синяя земля, отдававшая чем-то замогильным, отсырела и пахла, кажется, трупными червями. Вспомнилась рыбалка. Саня шёл впереди меня, странно подволакивая левую ногу, потом вдруг остановился; посмотрел вперёд, приложив козырёк ладони ко лбу, не оборачиваясь поманил меня рукой. Осторожно, стараясь не давить разбросанную по дорожке пожухлую траву в геркулесовую кашу, я кошачьей 🙂 походкой подобрался поближе.
«Смотри, чего это там за уроды?» — Саня как всегда был в своём амплуа, — готов набить морду любому, кто окажется под рукой, — «Может поинтересуемся, чё они здесь труться?». Я прищурился, увидел три размытых фигуры, обнятые смутным очертанием контура тополя. На заднем плане блестел стальными листами барак теплицы, отгороженный островерхим забором.
«Ну вообще их трое, Сань. Стрёмно немножко».
«Ладно, не ссы. Они сами сюда идут. Не побежим же мы», — это как посмотреть. Я бы побежал. Но … Саня, — это особенный случай. Можно попробовать. Три фигуры стали постепенно увеличиваться в размерах. Прожилки проводов как-то тоскливо расползлись по темнеющему небу, которое само стало похоже на кору дерева. Морщинистые стволы тополей вокруг вроде бы несколько даже обступили нас. Стало немного тесно и не по себе. Тут ещё некстати вспомнилось, что совсем рядом должен быть морг. Две мурашки, одна за другой, пробежали по спине и спрятались где-то в районе копчика. Фигуры широким, размашистым шагом приближались. Саня засунул руку в карман и чуть отступил назад левую ногу, чтобы «железно» держать равновесие. Нога была неестественно прямой. Зачем он так напрягает мышцы?
«Из какой школы?» — тишину разорвал тугой, как утренний арабский мячик, голос. Он показался неожиданно знакомым. Синхронный стук трёх пар ног по тропинке поглощался сыроватой землёй, превращаясь в сомный хлюп. «Аутентичный», — пришла в голову ассоциация. Слово мне неожиданно понравилось. Саня молчал. Посмотрев на его немного насмешливое, напряжённое лицо, я тоже решил ничего не говорить.
«Оглохли что-ли?» — в окрестности не было никаких источников освещения, только блеклая луна бросала свой неестественный свет на тропинку перед нами, образовывая импровизированную полосу метра в два, в которой метались в Броуновском движении пылинки и частицы воздуха. Из темноты в эту полосу воткнулось трое.
Самые обычные гопники. Таких в нашем городе сотни. Только вот эти, — особенные. Эти мне не нравились ещё с самого утра. Public, мать их, еnemy. Передо мной стояла та же компания, что недалече встретила меня у котлована. Длинный, будто бы реппер, — лысый, потный, подмышки наверняка небритые, оттопыренные уши, — кобель, такие нравятся бабам. Маленький уродец Макс, больше и злее всех говоривший и третий, — неопределённого вида субъект, которому, видимо, отводилась роль статиста.
«Ебать-колотить, а ты то, мудила, хули здесь делаешь?» — казалось, Макс даже обрадовался тому, что обнаружил вдруг мою скромную персону. Свело ногу, а к горлу подступил склизкий комок. Одновременно внутри, распаляясь и закипая, начала верно ворочаться ненависть. Ненависть с фатальным исходом.
«Чё, язык проглотил?» — Макс подошёл поближе и попытался заглянуть мне в глаза. Не получилось. Это фантастика для его роста. Разве в прыжке. Рядом стоял Саня. Молча. Засунув руку в карман.
«А это кто, это ты нам кореша привёл?» — мелкий подошёл к нему, равнодушно осмотрел трофейные мартинсы и вернулся ко мне. Что за привычка задавать так много вопросов. За его спиной зашевелился public enemy, смещаясь влево от меня. Только серенькая личность продолжала стоять на месте.
Пожалуй, подошло бы «моя ладонь превратилась в кулак», но это уже было сегодня. Repeat не мой друг. Рандом почему-то решил съязвить в этот раз. «Я сняла наушники слушала ветер, в открытые двери…». Вынув ладонь из кармана и невольно демонстрируя им пустые руки, я уронил наушники на плечо. Два чёрных проводка повисли беззащитно, — один на груди, другой, — на спине. «Извини, я прослушал».
«Я говорю, — «ты, говно, хули здесь делаешь?» — любезно сообщил Макс.
Я не всегда выдаю ожидаемую от меня реакцию, — это было бы слишком неинтересно. Пятипальцевый кулак врезался в солнечное сплетение и отбросил Макса к тополю с резким всхлюпом. Вообще момент оказался переполнен звуками, — что-то хрустнуло, зашелестело, двинулось, потом упало. Пальцы резко заныли, так, что захотелось хвататься за руку и бежать отсюда, но неожиданно ко мне подвинулся серый субьект. Опустив безжизненную правую, я левой скользнул в карман, намотал ключи на пальцы и, так же невыразительно, но чрезвычайно эффективно врезал пододвинувшемуся силуэту. Удивительно, но лица его не было видно ни с утра, ни, тем более, теперь, потому что сопли вперемешку с кровью хлынули на мою руку, а само тело, схватившись за сломанный нос, как-то обречённо повалилось мне под ноги. Поднялся разозлённый Макс. Разозлённый не на шутку. В глазах читалось. Отчаяние. Чуть приправленное страхом. Public Enemy давно лежал на жёлтом газоне с развороченным еблищем, испачкав в крови балахон. Над ним, даже, скорее, на нём, стоял Саня, заинтересованно глядя на мелкого. В руках у Сани была бита. Настоящая, бейсбольная. Моя. Та, которую с утра оставил во дворе. Путаясь в широких штанах мелкий достал из складок одежды ножик с длинным широким лезвием. Шутки кончились. Держась одной рукой за грудь (приятно, — не просто так старался), он оценивающе рассматривал нас и тихонько, как дитё лежащего рэппера.
«Ну, суки, вам пизда», — прошипел он, медленно приближаясь. Не особо заморачиваясь, Саня уебал ему битой, находясь при этом на расстоянии метров трёх от пера. Голова Макса рванулась вверх, к звёздам, но тут же по птичьи опала, и, увлекая за собой туловище, ракетой устремилась к родной планете с глухим стуком. Выпало лезвие из маленькой ладони, воткнувшись в землю под прямым углом.
«Пе-де-раст», — произнёс я чётко и по слогам, вкладывая в одно это слово множество неприязни. На свою беду заворочался серый субъект, растерянно всхлипывая.
«Ну-ка, ну-ка», — заинтересовался Саня, поднимая перо и пряча в карман. Голова единственного вменяемого гопника посмотрела на нас развороченной красной кашей. Я сбросил с липкой руки ключи. Капелька крови медленно, в три кадра, долетела до земли. Саня хорошенько прицелился, как в гольфе, и угомонил последнего чётким ударом в лицо. На этот раз мартинсом, не битой. Потом подумал и добавил ещё. И ещё. Гопник уже даже не сопротивлялся и не мычал, а просто тупо катался по земле, стараясь увернуться от клёпаных ботинок. Видимо, вскоре гонять противника (ха-ха, противника) с помощью своих двух стало скучно, и он с размаху врезал по спине битой. Бита треснула. «Да успокойся ты», — пришлось оттолкнуть Саню. Это был явный перебор, — «ты его убить хочешь!? Хватит!».
«Короче ладно, пошли», — сказал Синеговский, — «Хер с ними, с теми стремальщиками, которые приссали. Завтра разберёмся. Кто не с нами, тот против нас», — народ двинул за ним. Глядя на Саню, припоминалось ильфовское, — «тело его не получило ровным счётом никаких повреждений, тем больше было поводов и возможностей для скандала». В роли мадам Грицацуевой могла выступать разве что его ма. С другой стороны навстречу двинулась шара из квартала «В». В первых рядах замелькали мотоциклетные цепи и дубинки. Саня шёл слева, держа за спиной найденный кирпич. Я, как пострадавший, плёлся сзади, прикидывая, как бы поточнее (читай, — поболезненнее) зашвырнуть во вражескую толпу булыжник. Болели руки. Обе. Одна ныла, вторая кровоточила. Рядом со мной шагал Паша. Тоже с кирпичём. Вроде бы больной, а всё равно пришёл. Пока Раф, Синяк и Уланов обсуждали, как разбираться с противником, он незаметно подкрался к нам со стороны пустыря и долго стоял в стороне, придирчиво осматривая толпу. Потом вдруг его схватило. Горло рвалось и немного першило, судорожно дёргаясь. А он кашлял, кашлял и всё никак не мог прокашляться. Выплюнув на бетонную пыль сгусток крови, постоял, согнувшись, минуты три. Потом подошёл. Скромняга.
Снова заныла правая рука, распухшая и немножко даже наверное поломанная о плечо Макса. Ей в такт подвывало бедро, протараненное с утра нелепой автомобилисткой. В общем, туловище было разбитым. Неделю назад мы смотрели у Ефима «Банды Нью-Йорка». Что-то похожее происходило теперь. Такое ощущение, что кто-то слизал ленту про американскую шпану с Сев-ских подворотен, — две шеренги, наступающие друг на друга, ощетинились арматурой и колюще-режущими предметами; тот же унылый ночной пейзаж, почти полуночный, заставляющий смотреть под ноги, чтобы невольно не оказаться мордой вниз, побеждённым каким-нибудь булыжником. Враждовавшие группировки сблизились на расстояние полёта кирпича и остановились. Позиция была убойная. Из противоположной стенки вышел высокий блондин в рваных джинсах и с длинными, жилистыми руками. Промасленная куртка «Пилот» и железная спица в левой руке. Одутловатое лицо. «Какие предьявы?» — крикнул он не столько Синеговскому, о котором знал не понаслышке, сколько собравшемуся народу, своему и нашему. Синяк, сделав шаг вперёд, в свою очередь начал кидать претензии от тринадцатой школы. Двадцать шестая молча слушала. Меня кто-то схватил за плечо. Хриплый голос, хорошо знакомый по школьным звонкам и переменкам в курилке — «Ну чё, я опоздал?».
«Да нет, Дюша, ты как раз вовремя. Только всё началось. Саня вон там слева», — я показала рукой, и проводил глазами ретировавшегося Архипа. Синяя джинсовка и чёрные кроссовки. Из торбы торчит деревянная ручка. Молоток он что-ли с собой притащил? Вдалеке мелькнула голубая мигалка, и с небольшим запозданием зашёлся вой ГАИшной сирены.
«Валим, менты!» — предложил Синяк Блондину. Тот согласно кивнул и махнул рукой своим. Стрелка отменялась, ещё не начавшись. Толпа ринулась к выходу, в другую сторону, но там уже разворачивался милицейский «уазик». Глаза по горизонту в поисках спасительных дырок в заборе. Народ бежал, пытаясь прорваться через милицейский кордон (и тут же падая под ударами ментовских дубинок) или перелезая опасный во всех отношениях, наточенный поверху до блеска забор. Я понял, что ни то ни другое мне не по силам ввиду утренней ноги. Опять было неприятно. Обернувшись, увидел, как Блондина скручивает один толстый служитель закона. Синие штаны с трудом сдерживали налитые соком ягодицы. Дубинка ритмично работала вверх-вниз, охлаждая пыл обвиняемого. Значит, с их стороны тоже засада. Плюнув со злости, я рванул к забору. Сердце учащённо заколотилось, играя в пинг-понг с корсетом лёгких. В глазах заблестели слёзы. С разбегу ухватился за верхний край ограды, и перекинул тело на ту сторону, приземляясь на обе ноги. Ойкнула правая, протестуя против такого жестокого обращения. Вынырнув из зарослей осоки, я метнулся на тропинку. И здесь менты. Даже не удивительно. Двое дубасили дубинками Дису. Так тебе и надо, далдон! С другой стороны путь вроде бы свободен. «Ноги выбросить в бег, — идёт охота». На волчат? Мне вслед залаяли свистки, режа уши. Набрав скорость, с трудом вписался в поворот, и тут же был нервно, нагло отброшен в кусты. Рыжий бампер преследовал меня весь день. Да что ж это за коза? Кто её на дорогу пустил? Чтобы ей тут пусто было! Конечности получили значительные повреждения, и слушаться отказались. Было больно и противно. Потёк нос. Я тихо лежал в кустах, копя вздохи.
Ольга Ярославовна была в шоке. Первый раз она нарушила правила дорожного движения, чуть не сбив мальчишку. Но тот сам бросился под колёса, она даже сообразить ничего не смогла. Весь последующий день был омрачён таким безрадостным событием. Обсудив во всех подробностях с подругой этот, несомненно, наимрачнейший эпизод и так не очень счастливой жизни, Ольга Ярославовна возвращалась домой по вечернему городу. Мигали огни в отдалении, предупреждая, что через некоторое время на их месте возникнут колючие шарики одуванчиков, которые имеют свойство превращаться в летящие навстречу автомобили. Это не могло радовать, потому что Ольга Ярославовна не любила быстрой езды. А уж тем более теперь. После всего случившегося! Теперь она предпочитала медленно отжимать педаль газа, боязливо осматриваясь, и только потом давать вперёд. Свернув с Юбилейной улицы, она медленно и осторожно стала заезжать на территорию больничной комплекса, за которым находился её дом. Жила Ольга Ярославовна в квартале «В». Она и сама понимала, что это было чрезвычайно неудобно, — криминогенная обстановка, далеко до работы ехать, да и вообще дома довольно старые. Но квартира досталась Ольге Ярославовне ещё от родителей, и она знала поимённо весь дом, потому уезжать и не хотелось. Как только Ольга Ярославовна представляла себе, сколько возникнет неизбежных трудностей в связи с переселением, её даже немножко мутило; вот и теперь она даже зажмурилась, чуть прибавив газу, завернула на территорию больничного комплекса. Машину резко тряхнуло, Ольга Ярославовна открыла глаза и внимательно посмотрела вперёд. Какая-то тень метнулась от рыжего бампера и свалилась в кусты. Это невероятно напугало и без того раздосадованную женщину. «Воры!» — подумала она, выжав сцепление. Проехала вперёд, опасливо озираясь. Машину снова тряхнуло, на этот раз гораздо серьёзней. Переднее стекло треснуло и сработала сигнализация. Ольга Ярославовна только успела заметить, что тень пробежала по дороге и скрылась в темноте подступавших пятиэтажек квартала «Д». Обернувшись, она увидела перед собой недовольное лицо человека в форме и свой бампер, воткнувшийся в «уазик». Оказалось, что орёт не её сигнализация, а мигалка «ментовоза». Рыжая стрела протаранила тёмно-зелёный бок, смяв дверь как папиросную бумагу. Виновато глупо улыбнувшись, Ольга Ярославовна прикинула всё «за» и «против», достала мобильный и набрала номер босса.
«Я отключил свой телефон и запер двери, — я независим, я независим», — рандом опять был чертовски прав. Шнур уже валялся за диваном (Анька не дозвонится), щеколда на двери, легонько скрипнув, вошла в паз. За сегодняшний день я потерял стратегический запас крови. Мама уже спит, — не заметила, как вернулся, и на том спасибо. Убрав развалившиеся в беспорядке по комнате журналы, я свалился на диван и вытянул руки по швам. Весёлый выдался денёк…
Глаза слипаются и тихонько клацают ресницы. Тусклая лампа над окном малюсеньким светлячком мерцает в нефтяно-чёрной мгле. Помятая консервная банка на полу. Сегодня лень было готовить. Пошёл в магазин, купил бы колбасы, да денег было в обрез, — потому только банка Борисоглебской тушёнки. С батоном. Гораздо сытнее батона. Из угла с укоризной смотрит розовый мишка. Да не расстраивайся ты, это же просто разминка. Я шутя. Как же, наверное, сложно вот это всё читать. Но вы же хозяева, чёрт побери, своей судьбы, — так возьмите и порвите в клочки эту рукопись (ну не машинопись же!). Или монитор разбейте. По ситуации.
На диване в беспорядке валяются джинсы, рубашки, галстуки, брюки. Если уж быть до конца самокритичным, и как следует покрутиться перед зеркалом, то можно сказать, что у меня уже намечается такой небольшой бюргерский животик (трудовой горб, только несколько не с той стороны :). Впалые щёки, длинные, нечесаные волосы, ниспадающие рваным каскадом на лоб. Никогда мне не нравились худощавые руки. Похожи на недоваренные сосиски. Безжизненные и вялые. Излишне, к тому же, волосатые. Саднят теперь вот. Нет, не стоило вставать у зеркала в одних трусах, — так я выгляжу ещё более жалко. Сейчас я тебе всё выскажу, костлявый гамадрил! Что это за титьки такие у тебя отвисают!? Да, не спорю, грудь чуть больше двенадцатилетней девочки (молодец, — сделал набоковскую Лолиту), но даже у этих ветреных особ она в бюстгальтере (или как это там называется?), — так не висит и не болтается на ветру. Кстати, это же не ветер, — это твоё прокуренное зловонное дыхание. Не то чтобы левая, а вообще даже не отмаза, — времени у него, видите ли, нет, на то, чтобы с утра хотя бы (хотя бы с утра!) почистить зубы. И что в итоге, — гнилые дёсны слегка кровоточат. На правом плече здоровенный синяк, — вот если бы не просиживал штаны по двадцать часов в сутки, глядишь, и дал бы в лоб той гопоте, которая тебе его поставила. ГОП, — государственные общежития пролетариата. Оттуда изначально пошла по всей Руси этакая гопницкая зараза. В Ленинграде это была Петроградская сторона, — дворы-колодцы, глухие подворотни и подвалы. В Север-ске, — первое ГПТУ. Или всё-таки двадцать восьмое? :). Но суть от этого не меняется, — гопники везде одни и те же.
Небритая рожа, колючая до такой степени, что Ёжик в Тумане бы позавидовал, синяя и заспанная, красные, разбитые глаза. Ссутулился до невозможности, — ты же не Петкун, тебе за это не платят. Белые водянки мозолей на ногах. Полные, дряблые икры. Кривые ноги с густым, клочковатым волосяным покровом. Морда лица, — это отдельная история. Тут просто буря эмоций выражается на одних только полноватых, почти эфиопских губах, а под ними двойной, да к тому же небритый подбородок. Покрытый болезненными красными высыпаниями язык, непропорционально большие, выпирающие из-за ограниченного объёма головы уши. Изъеденные оспой виски, морщинистый лоб, сальный, жирный нос, гордым горным (согласен, — фонетическая тавтология) хребтом выпирающий над остальной плоскостью фэйса. Прыщ на лбу, — ну просто красавец. Припудрить слегка, и можно с чистой совестью уложить в гроб. Спокойной ночи, ребёнок постмодернизма. Каждый твой день, — это экстрим. Завтра будет лучше. Сказал нам Куваев. И мы ему поверили. Не зря ли?
Следующий. Стрёмно. Экстрим? — Nextremе.
В тексте использованы цитаты из творчества следующих рок-групп и попсовых исполнителей: «Сплин», «Кино», «Несчастный случай», «Ночные Снайперы», «Браво», «Public Enemy», «Два самолёта», «Bad B. Альянс», «Многоточие», «Чиж и Co», «S.P.O.R.T.», «Zемфира», Найка Борзова, Павла Кашина, Дэцла, а также Владимира Владимировича Маяковского и Анны Андреевны Ахматовой.
http://www.stihija.ru/cgi-bin/view_new.pl?id=4022&db=k_prz&lines=20&page=1&sorting=author