«Асфальт»

«мой друг — художник и поэт
в дождливый вечер на стекле
мою любовь нарисовал
открыв мне чудо на земле»

(c) Константин Никольский

— Петергоф

http://mail.ru/

здравствуйте, Этот адрес e-mail защищен от спам-ботов. Чтобы увидеть его, у Вас должен быть включен Java-Script ! У вас одно новое письмо.
от:  Этот адрес e-mail защищен от спам-ботов. Чтобы увидеть его, у Вас должен быть включен Java-Script
тема: «здравствуй, Солнышко!»

«Привет. Так мы договорились, ты едешь? В смысле — в Москву? Я буду днЯ через семь. Не больше. Спишемся. Я никак всё не могу придумать, где бы встретиться. Кроме Красной Площади ничего на ум не приходит. Ты же там чаще бываешь, так что идеи «по поводу» с тебя. И на слабо тебе меня о5 не поймать! Первый и последний раз.

з.ы. ни разу ещё не ездила на спор в Москву :) Прыкольно :))))))) Жду. Чмоки-чмоки :)«

Написать письмо.
Кому: Этот адрес e-mail защищен от спам-ботов. Чтобы увидеть его, у Вас должен быть включен Java-Script
Тема: re:<"Здравствуй, Солнышко!">

«Договорились. Первый и последний. Но чтобы без балды. Надеюсь, что твои фоты не наврали, и меня ждёт встреча со сногсшибательной девушкой :) встречаемся на стеклянном мосту, направо из метро Кивская, чтобы ты не промахнулась. Там трудно не заметить. Ждём-с. Пиши что ли смски, не забывай, а то скучно будет ехать. Отсчёт пошёл. Я выхожу через 10 минут :)»

Отправить.

Я отлип от монитора, и посмотрел в окно. За окном было светло. Стукнулась Аська — «слушай, у меня такое ощущение, что сегодня на улице Полнолуние». Я выглянул в стекло — и правда. На светло-голубой скатерти, разлитой по вертикали, штрих-кисточкой белел мазок Луны. «Ну да :) белые ночи в конце ноября — такая редкость :)». Свернул Аську, вылез из стула. Размял ноги. Икры затекли изрядно, но меньше, чем обычно — за компом только восемь часов. Интересно, она серьёзно приедет? Блин, ну и ведутся же все эти интернет-девушки. Хотя я с ней даже по телефону разговаривал, она настоящая. Реальная.
В комнате, как водится, был бардак. Общага всё-таки. Оглядевшись, я с трудом нашёл свою тумбочку — почему то не на привычном месте — под кроватью (куда её запинывали при любом удобном случае) — а рядом с дверью. Порылся в складках одежды. Запах напомнил, что неплохо было бы что-нибудь (а лучше всё) постирать. На самом дне лежала мятая пачка «мальбура». Собственно, больше и не надо. «Если с утра не закурить, то нафиг просыпаться?» Неважно, что сейчас полседьмого вечера. В глаза ушли очки без дужек — как у Морфиуса. Моя. Фишка.
Мне всегда казалось, что я смогу выучит всё на свете, если захочу. Но ещё ни разу не получалось… «В тамбуре накурено и в то же время как то свежо» — на балконе стоял неповторимый запах снега и табака.

На обратном пути столкнулся с какими-то родителями — божьими одуванчиками. При виде моего со сна помятого лица они отшатнулись в сторону. Посторонившись, я обошёл их острожным взглядом. Проводив меня, папаша продолжил осторожно стучать в дверь. «Кто!» — лениво донеслось оттуда.
«Извините, а Коля Иванов здесь живёт?» — вежливо поинтересовался предок, всё ещё косясь на меня. Волосатое туловище уверенно удалялось.
«Да, да. Положите у двери, я его потом занесу». Проглотив смех, я зашёл в свою комнату.
Телефон тоже пропах сигаретами. Удивительно, что я до сих пор не потерял способность чувствовать, какие вещи пахнут табаком, а какие нет. Обыкновенные курильщики перестают различать на вторую неделю. Вывод — я необыкновенный! Не может не радовать. Так, хватит рассуждать! Двигать, двигать, двигать! Спартак Геннадьевич не любит рассуждать, он любит работать! Видимо, поэтому он — босс, а я — его подчинённый. У Спартака упитанное туловище, красная Volvo (идиотский цвет, согласен) и крепкие пальцы. Он не ездит в командировки, поэтому в командировку еду я. Встретиться с Ней. А Спартак не едет. Впрочем, это меня не особо напрягает. Тем более что еду я через Вологду. Почему? Потому что мне так хочется! Однажды, остановившись в Вологде проездом на некоторое количество часов (ждавши поезда), я обходил весь город, нашёл его весьма маленьким и довольно загаженным птицами мира, но это ничего не поменяло. Кремль там по прежнему был. С чего бы у меня вдруг родилась такая страсть к Кремлям, я вам объяснить не смогу. Смогу только упомянуть, что в тот первый и пока последний раз в вологодском Кремле я так и не побывал, а раз уж пошла такая пьянка, и мы едем в командировку, то стоит, наверное, заглянуть. Обязательно стоит. На кровати за спиной лежал Кирилл. Не то чтобы спал, но уже и не то чтобы бодрствовал. Состояние было весьма пограничным. Я сжалился над соседом, и подвинул к нему бутылочку с минералкой. В ответ раздался благодарственный стон, чуть погодя превратившийся в членораздельные звуки. Справившись со связками, Кирилл спросил — «Ты сегодня идёшь в холодильник?»
«Ну да, есть такое дело»
«Захвати там рядом таблеточку такую белую, всё равно по пути»
«Без базара» — впрочем, до холодильника я доберусь ещё не скоро. Упал на кровать, покачался как следует, поскрипел в своё удовольствие и на скорость с самим собой снял тапки штанами. Потом и сами штаны. Первым, и, пожалуй, самым ярким впечатлением от общаги было то, что на кроватях, стоящих в комнатах, неудобно трахаться. На этот девайс с трудом помещалось только одно туловище, постороннему места никак не находилось. Выход был найден довольно быстро — Кирилл притащил с работы досок, и сваял за выходные новенькую двухэтажную кровать, тут же забравшись на верхнюю полку. На потолке над лицом висела его девушка, а под ней надпись: «Вынь руки из под одеяла!» Заставляла держать себя в руках. Так проблема с половой жизнью была решена.
Лет, наверное, в шесть, или даже в семь; нет, точно, — в шесть, я мог только мечтать о том, чтобы у меня дома стоял «КАМПУТЕР!!!». И только так, и никак иначе. А вот теперь просто не знаешь, куда от него деться. Чтобы не отвлекаться на мирное жужжание кулера, пришлось вырубить аську, закрыть internet explorer, popup, а потом, подумав, выключить сам компьютер. В комнате сразу оказалось тихо и приятно. Даже Киря запримолк. Первому курсу нельзя доверять ничего готовить — ложка стоит везде, кроме чая. Мы были, конечно, уже не первый курс, но это ничего не меняло — от сковороды воняло. Что там было, я боялся даже спрашивать. Причём боялся не столько ответа, сколько за сохранность ответствующих челюстей Кирилла, выглядящих донельзя нехорошо. Что в сковороде, я примерно догадывался. По всем внешним вкусо-звуковым показателям там находился салат, который сестра Кирилла готовила на выходных. Он оказался настолько невкусным, что пришлось его пожарить. А потом съесть. Впрочем, на съесть нас не хватило. Я искренне верил в силы Кирилла, но он меня, видимо, подвёл. Посему кушать мне сегодня предстояло в Университетской столовке.
Стоять в трусах посередине комнаты оказалось неожиданно прохладно. Скрипящая дверь открыла моему взору убранство шкафа. Поверить в то, что всё это моё, мозг отказывался. Видеть на себе больше пяти предметов гардероба (два из которых — трусы и носки) было очень непривычно, тем не менее целый шкаф был забит шмотьём. Выудив из общей кучи не очень полинялые джинсы, в которых я прошагал три столицы, и знаменитую торбу с обрывками сим карт всех встречавшихся на пути операторов, я задумался. Рубашек в принципе было много. Чистых не было совсем. Пахнуть в вагоне я мог как угодно, но вот пахнуть вкусно при встрече с Наташей — стоило. На этаж ниже жил Бобрик, дистрибьютор Oriflame, можно было на крайняк к нему наведаться. Но это на крайняк. Не очень люблю парфюмерию. Самая недурнопахнущая из рубашек имела чёрный цвет и мятый воротник. Утюг нашёлся среди учебников на самой верхней полке, и исправил это досадное недоразумение. Свитер подходил любой, любой и был напялен через голову. Из последних сборов обнаружились документы с билетами, упакованные заботливой Надеждой Николаевной в пакетик, чтобы я не потерял. В задний карман ушёл «студень», получивший ещё к летней сессии новую обложку интенсивно красного цвета, и ставший теперь почти партбилет. Сзади что-то грохнулось. Я обернулся. Кирилл лежал на полу и тихонечко стонал, призывая к помощи знаками. Губы отказывались повиноваться. Левая нога и рука ещё оставались на кровати, остальная часть тела находилась на полу, голова же — под кроватью. Очень забавный «всадник без головы» получился.
«Киря, твоя жопа не знает границ!» — прокомментировал я событие. Пятая точка действительно занимала довольно внушительное пространство. Кирилл ответил каким-то прожёванным внутрь носоглотки ругательством. Пока доставалась голова, туловище приняло более пристойный вид, полностью свалившись на пол. Так было легче поднимать. Установив ноги и руки примерно в симметричном положении, я ухнул, ухватил за подмышки туловище и положил наверх. Следом прошли ноги. Кирилл благодарно хмыкнул, перевернулся на другой бок и засопел в стенку. И слава богу. Торба раскрыла свой зев, в который полетели — кружка, записнушка (так в моём жаргоне именовалась записная книжка), телефон, наладонник, парочка дисков, зубная щётка и презервативы — в этом деле без них никак. Перед тем, как завязать узелок, вовнутрь успела ещё попасть документация Надежды Николаевны, ради которой, как думало моё руководство, вся командировка и затевалась. У меня на это счёт было своё мнение, но оно мало кого интересовало.
Тень упала с потолка и разбилась о ковёр. Я завернулся в плед, словно римский прокуратор, и подошёл к окну. За окном было уже темно и чуть страшно. Не настолько, чтобы испугаться, но настолько, чтобы понравилось. По настоящему. Признаваясь себе. Прямо за спиной слегка светилось каким то лунным цветом зеркало. Я развернулся, посмотрел себе в лицо. Лицо потеряло взгляд. Подхватил рюкзак, накинул куртку и взял с кровати плеер. Нажал на play, сунул голубой блин во внутренний карман куртки, пристроил капельки в ушные раковины. Упаковался. Застегнулся. Ощупал себя ещё раз. Вроде бы ничего не забыл. Ещё раз взглянул в зеркало. Комок забитой правды в глазах не давал покоя. Что-то должно было произойти. Что-то нехорошее. Впрочем, было не до обсуждений и предчувствий, которым я не очень то верил. Надо было ещё со Стасом успеть встретиться, забрать у него флэшку свою с фотками с недели факультета. Все сборы заняли чуть больше семи минут.
На входной двери висел плакат Кирпичей, перечёркнутый жирным маркером: «Здесь вам не Америка, здесь вам, бля, Европа — идите вы на хуй, пошли вы все в жопу». Рядом красовался календарь. Очень удивило то обстоятельство, что за ноябрём следует декабрь. Я вырвал последний листочек, напялил мартинсы, убрал волосы в хвост и вышел за дверь.

— Санкт-Петербург

Полтора часа жёсткого гитарного хардкора — Offspring умеют прочищать мозги. Неудивительно, что весна от такого напора выключается. Я бы сказал — перегорает. Не выдерживает напряжения. Глаза открылись. Метро я всегда боялся, поэтому предпочитал держаться за поручень двумя руками. Этот раз не стал исключением, и спас целостность моей носоглотки, которая в противном случае пренепременнейше врезалась бы в блестящий железный поручень. Перед каждой остановкой в поезде метро на какую то секунду-полторы гасли лампы. Из вагона едва проснувшийся пассажир по всем законам физики вылетает с треском и радостными воплями, как пробка. Я не стал исключением. Разве что на вопли настроения под вечер уже не хватало. Поднимаясь по эскалатору, увидел Антона — поздоровался через плафон. Антон числился в нашей тусовке (хотя нет, вру, числился он вовсе не в нашей тусовке) всезнающим пронырой, у которого можно было достать всё, что угодно — от косяка с травой до флаеров на концерт Сплина. Сегодня Антоха мной востребован не был, поэтому ничего кроме дежурных приветствий ему не досталось. Впрочем, вряд ли он обиделся — Антоха ехал в обнимку с какой то девушкой, и мне была предназначена лишь одна рука. Вторая была занята ниже, как водится, талии. Разошлись довольные собой.

Рисунок на поверхности луж на опасное расстояние приблизился к моему носу. Привести туловище в вертикальное состояние стоило определённых усилий. Чуть не шандарахнулся, короче.
«Абонент выключен или находится вне зоны действия сети, попробуйте позвонить позднее» — твёрдо ассоциируется с приятным женским «Би Лайн». Этот раз не стал исключением. В метро он что ли до сих пор? На вопрос о количестве денег на счету телефон неутешительно ответил — сорок два цента. Пародия на семьдесят два метра. Просто «задание невыполнимо». Жить ещё десять дней, а абонентская ежесуточная. Запихнув трубку в джинсы, я в очередной раз проклял из узость, выдохнул, сгруппировал желудочно-кишечный тракт до максимально невнушительных размеров, и двинул вперёд — свернул от метро, пересёк Средний и вошёл в Мак. Ну что я могу вам сказать про Макдональдс? — они везде одинаковые, что в Питере, что в Нью-Йорке. Куча народу, нет свободных столиков, под ногами носится кто-то со шваброй, а толстые мамы выпытывают у своих измученных ожиданием в длинной очереди детей, что им больше нравиться — лоснящиеся жиром чиккены или воздушная масса МакФлури, почему то именуемая мороженным? Слишком много услужливости в подобных заведениях. Чем они меня и не привлекают. Но сегодня не я выбирал место встречи, сегодня музычку заказывали другие. Искомый персонаж очень быстро попал в поле моего зрения. Стас сидел у самого дальнего окна, выходящего на восьмую линию, и втихаря, чтобы никто не заметил, разбавлял колу водкой. Стас был хохлом. Я махнул рукой и направился к нему, отчего сразу же был замечен.
«Вот у вас водка конченная, то ли дело горилка!» — вместо приветствия высказал он, пряча бутылку за пазуху. Впрочем, конченным у Стаса было почти всё в этой стране, и лестному комментарию я не удивился. Меня вот, например, сильно веселило, как звучат некоторые русские слова по-украински. Ну, допустим, у нас зонтик, а у них — парасолька! Ну разве не смешно!? Или пиво они называют «пыво». Вообще украинцы — очень забавные люди. Стас исключением являться не стал.
«Ну как фоты?»
«Есть фоты. Утром деньги, вечером — стулья» — Стас иронизировал. Получалось не очень, но он старался — это было видно по напряжённому лицу. Я обещал отдать ему свои аккумуляторы, пока буду не в городе; его постоянно садились, и память фотоаппарата в 256 мб забивалась едва ли на треть прежде чем battery empty. С моими же плеер мог работать 20 часов без передыху. Соответственно, подобная производительность должна была повлиять и на фотик.
«На. Только не убей мне их, я уже два года пользую, и ничего пока криминального с ними произошло, если ты за неделю умудришься изничтожить, я буду на тебя очень зол».
«Да не, я несильно» — уверил меня Стас, улыбнувшись гнилыми зубами — «У меня, знаешь ли, есть очень давняя и почти неосуществимая мечта» — он романтично, насколько это позволяло его заострённое лицо, взглянул томным взглядом вперёд, на девушку в красной кепочке, которая комментировала его порыв затылком — «свободная касса» — «Сфотографировать в один заход весь Эрмитаж».
«Думаю, мои батарейки тут не помогут. Тебе там нужен чемодан аккумов» — прикинул я.
«Не, всё продумано. У меня будет четыре фотика. Я послезавтра беру ещё один, один старый, и один вообще плёночный, так что должно в идеале хватить. Если не по одной картине брать, а по панорамам. А потом можно их порезать, и раскидать по залам. И у меня будет полное собрание из Эрмитажа! Полное, понимаешь!?» — от волнения в его руках оказался мой воротник, а в глазах появилась какая-то осмысленная безумность. Не сказать, что приятно, да? Не скажу.
«А не проще какую-нибудь брошюрку купить?» — поинтересовался я, отдирая цепкие пальцы от своего горла.
«Ну тогда это уже будет не своими руками, как то фальшиво и неинтересно» — Стас сник, сразу отвернулся, убрал руки в карманы, и вообще постарался всем своим видом показать, что ничего я не понимаю в настоящей романтике а уж тем более в искусстве, поэтому нечего ему тут настроение портить своими пессимистическими заявлениями! Я нетерпеливо постучал ногтями правой руки по полированному Дональдсовскому столу. Стас недовольно крякнул, вынул из-за пазухи сначала флэшку, думается, с фотографиями, а потом быстрым, почти неуловимым движением, бутылку водки. Разбавил ещё чуток колы, и снова спрятал, давая понять, что разговор окончен. Я пожал плечами, встал и откланялся, подержав на прощание протянутую презрительным жестом руку с сильными аккуратными пальцами. Сделал несколько уверенных шагов в сторону двери, открывающий Средний проспект. Под ногами всё так же суетилась швабра, к которой постоянно прикладывался новый расторопный член бригады Мак’а. Пол чистился до такой стадии блестения, что глаза слезились. Нет, не от блеска, — от жалости к людям, которые всё вот это делают. Проходя в мартинсах по свежевылизанному полу, чувствуешь себя осквернителем чужой веры. Я нырнул под дверь, и вдохнул сырой воздух Васильевского. Мак проводил меня фразой — «свободная касса!». Тошнотики.
До поезда было внушительно времени, темнело вроде бы не очень быстро, так что нужно было занять себя. Я бы даже заявил — присутствовало свободное времяпрепровождение. Возникали мысли о девушках, знакомых и очень гостеприимных, о восточном факультете Санкт-Петербургского Университета, где можно посидеть и … посидеть. Где собираются четыре полных противоположности в одной комнате. Расскажу: Алёна — как то меня всё время не доверявшая собственным ощущениям, словно чего-то непонятного боящаяся, скрывавшая суть и лукавившая на каждом шагу, обросшая своими иероглифами; Оля — не то чтобы хиппи, но определённо что то весьма похожее. Юбка до пят, стройная до невозможности, удивлённо взиравшая на реалии этого города, в очках очень похожая на Джона Леннона. Меня она в отместку прозвала Йоко Оно. Языка, который она изучала, я так и не смог запомнить, в голове отложилось лишь оранжевое, как зрелый апельсин, название страны — Филиппины; Настя — это да, это круто! Это очень даже очень. Настя была с арабской вязью и ржаными косичками в волосах. Этакая гром-баба. Красивая, как чёрт, не всегда адекватная, оттого и более привлекательная. Но — блондинка. Может быть, не совсем блондинка. Русая. Моё отношение к блондинкам не терпело возражений. Впрочем это уже не в здешнюю историю. Ну, и Клава — с малой родины. Этим всё сказано. Земляки, они и в Африке земляки. Про Клаву я могу сказать только одно — Клава была ботан. Тихий, скромный ботан, никому старающийся не мешать в своём ботаньи. Суть в чём — в одной комнате собрались четыре полнейших друг другу противоположности. Как они до сих пор друг друга терпели, для меня оставалось загадкой. Именно поэтому я сегодня к ним и не собирался. Я собирался гулять. Но мысль о гостях, как ни крутись, признаваясь себе — была очень соблазнительной.

«Даже не думай» — остановил меня здравый смысл. Прогуляться решилось любимым маршрутом. Через весь город наперекор законам здравого смысла, так пытавшегося мне только что помочь. Ещё не хватало провести последний день в городе в банальных, пусть очень приятных, гостях. Нужно было гулять! Гулять с заглавных букв, чтобы было и приятно и весело, и одновременно грустно и гордо за державу. А где так бывает? Ну конечно же на Невском — глупый вопрос! Если вы не очень разбираетесь в географии северной столицы, то я вас просвещу. От Васильевского острова до Невского проспекта по логике — рукой подать. Перейти Дворцовый мост. Но это если вы рядом с Ростральными Колоннами. Васильевский остров на самом деле довольно крупное мероприятие — габариты превосходят мой родной город. Поэтому из разных его точек до центральной улицы Города идти может быть очень даже долго. Я находился не то чтобы на другом конце, но довольно далеко от воды вообще, не говоря уже о Неве. Небо приобретало какой-то непонятный оттенок, когда не совсем ещё понятно, каким оно собирается стать — по утреннему золотым, величественным и прекрасным, или вуалью упадёт сиреневым вечером на крыши и колокольни, обволакивая и таясь. Такое, знаете, пограничное состояние. «Вначале был вечер, потом настал я» — отозвался верный рандом. Если посмотреть под углом головой чуть направо на Седьмую линию, направляясь от Среднего к Большому проспекту, то можно увидеть в этом месте совершенно другой город. В этом городе не будет бесконечно отдающегося в ушах шума машин, витающего вроде бы и в стороне, но как то постоянно и неотвратимо в твоей голове. Здесь будет по другому. Здесь будет тихий, спокойный, мерный перестук женских каблучков по выложенной гранитными кирпичиками мостовой. Именно выложенной гранитными кирпичиками — не заасфальтированной на скорую руку, не прикрытой постыдными мазутными заплатками, нет, не такой — настоящей, гранитной мостовой, по которой могли бы ходить, и с удовольствием ходили бы, если бы им представилась такая возможность, я уверен, и Достоевский, и Пушкин, и Пётр Алексеевич. Потому что в их то времена на самом деле не умели толком сложить гранитные мостовые — я был в Петропавловке, я видел. Чтобы пройти площадь из конца в конец в ботинках на мягкой подошве, нужно заранее распрощаться со своими ступнями на весь последующий день. Может, поэтому так много туристов там именно под вечер собирается. Камни выступают чуть не на пять сантиметров друг над другом, ныряют и выпрыгивают под ноги без спроса, в абсолютном и произвольном порядке. По такой мостовой не могут мерно стучать женские каблучки. А вот по той, которая сейчас стелилась под мои ноги, услужливо подставляя ровные кирпичики ногам — один — на каблук, один — на переднюю часть стопы, и никак иначе, — запросто. Могут, и даже должны. Поэтому и стучат. В этом деле важна точность! И никаких машин, никакого шума вечернего города, нет здесь мегаполиса с пятимиллионным населением! Нет, и всё тут! Тут — мостовая, возведённая на граните, и женские каблучки, которые будут стучать по ней ещё сто лет. Кстати, вот и они. Я поднял глаза, и увидел девушку, которая пробежала вперёд, кутаясь в серое пальто, а каблучки так и мелькали в солнечной дымке, улетая в обратную сторону, всё ближе к метро. Седьмая линия кончилась. Андреевский рынок, пусть и подчищенный, выбеленный, продутый и умытый, оставался всё тем же рынком. Суть поменять не удалось даже через триста лет. Тут галдели бабки, впихивая всем свои знаменитые семечки, в которых они же полчаса назад грели ноги от ревматизма, тут, несмотря на позднее время года, было полным полном фруктов-овощей, тут лица южных национальностей весело и бойко что-то кричали на том языке, который они считали русским. Тут было грязно, шумно, дёшево и вкусно! На втором этаже, рядом с плазменной панелью, сидел скоморох Петрушка, и невесёлыми глазами смотрел на церковь на другой стороне проспекта. Лицо его было особенным. Ну, не в том смысле, что очень одухотворённым, или, наоборот, очень уж неприметным и серым. Нет! Оно было именно особенным. Очень грустные глаза резко контрастировали со здоровым помадным румянцем на щеках, с прорисованной до мелочей ослепительной белозубой улыбкой. Получался такой грустный весёлый клоун. Ну вот по-другому сказать я затрудняюсь. Хотя слово «клоун» само по себе уже подразумевает веселье, но глаза выдавали его с поличным. Если пройти немного дальше Андреевского рынка, то можно оказаться почти что на набережной. Я так и сделал.
«Не утонет, не утонет, не утонет, не утонет» — Нева скалилась солнечными бликами — «Не заплачу не грузи, не утонет в речке мячик» — усмехнулся мне в лицо рандом. Я зажмурился. Закат на реке был слишком рыжим, даже не золотым, а ржаным. Холодное питерское солнце (отнюдь не «ниточное», отнюдь) стреляло по глазам острыми лучами, так, что приходилось постоянно прятаться в воротник, укрывая зрачки. На набережную, таким образом, прогулочным шагом падало, пытаясь ухватиться за воздух, с десяток теней, прячущих взоры от небесного светила. Это была словно тайная секта — прячущиеся от солнца, таящиеся в тени Сфинксов. Ну на самом деле было очень неприятно смотреть на закат! — сразу хотелось чихнуть. До Дворцового было ещё пилить и пилить, поэтому я решил срезать через мост Лейтенанта Шмидта, и помахать рукой на прощанье если уж не со стрелки, то хотя бы Медному Всаднику. Там ещё на фоне есть такое большое знаменитое здание с зелёной от птичьего помёта колоннадой и тёмно-жёлтыми куполами. Его тоже хотелось посмотреть напоследок.
«Перережет руки самый острый ветер, хорошо что сразу…» — я чуть не кувыркнулся в Неву. Порывы норд-веста были слишком сильными, и исходила вся эта сильнющая злость из района порта. Приставив глаза на манер козырька к ладони, я быстрым шагом миновал мост, уклоняясь от лучей и ветра одновременно. А что ожидали увидеть по ту сторону Невы? Дворцы, Эрмитажи и прочие прелести? Ха! По ту сторону была площадь Труда, — самый матёрый подземный супермаркет Питера. И, собственно, всё. Дальше — Новая Голландия, больше похожая на какое-то заросшее Конго; ещё вперёд по Крюкову каналу — бледно-зелёные стены Мариинского театра. Ничего примечательного для здорового молодого девятнадцатилетнего человека. Мне туда было не по пути, мне было по пути налево, по, если не ошибаюсь, Английской набережной. Набережная с одной стороны окольцовывалась строгими разноцветными карикатурными домишками, в которых размещались посольства с мелкими вкраплениями архитектурных памятников. Окольцовывалась, впрочем, совсем недолго. До того самого места, в котором был проложен первый в Городе мост, тогда ещё накладной — понтонный — прямо напротив Исаакиевского собора, до Васильевского острова. Сейчас в том месте неровно плескалась вода и бешенным взглядом мерил реку конь Медного Всадника, этого нелепого Екатерининского подарка. На фоне собора он смотрелся не более чем миниатюрной, неудачной декорацией, игрушкой, которую по ошибке забыли в песочнице. На набережной поднимался какой-то настоящий вечерний ураган. Люди от греха подальше сворачивали на другую сторону. Я последовал их примеру, укрывшись под кронами Александровского сада. Тут было тихо и странно. Странно оттого, что с земли уже успели убрать рыжий ковёр полусгнившей листвы, а снег всё никак не хотел поспевать к датам календаря. Оттого как-то неестественно смотрелись голые деревья, молчаливый фонтан и зелёные горгульи на Адмиралтействе. Все они были настолько одинокими и покинутыми, что хотелось подойти к ним, и предложить — «ну хочешь, ты поедешь в Москву, а я останусь здесь, посижу, заменю тебя на эту скучную вахту. Ведь я же вижу, как тебе уже надоело тут сидеть. А я пару дней вполне могу, никто на самом деле и не заметит». Нет уж, они мне ничего не ответят. Они слишком гордые. Птенцы петровского гнезда. На Дворцовую площадь я даже не взглянул. Не люблю я все эти столпы, площади, Эрмитажи и прочие атрибуты Империи. Я гражданин, пусть и не советского, но Союза! Это не ко мне. А Спас-на-Крови уж совсем не по пути. Прошу прощения у всех сразу — у Марсова поля, заплывшего сейчас наверняка грязными зимними лужами в аккуратно постриженных кустах, у Петропавловки с её нечеловеческими мостовыми, у всех сразу и за всё, что не успел попрощать! Я ухожу на Невский. Гордо, блин, звучит! Начинается Невский как-то невыразительно. Совсем невыразительно. Ну что это такое — два серых здания, как будто в какой-то переулок сворачиваешь. Начинается какими то тревожными и рваными аккордами. Каким то прилизанным панком. Не по-настоящему начинается! И вообще, про Невский рассказывать — это неблагодарное занятие. Вот то ли дело раньше был Невский — вот это да, это Невский! Когда по нему гарцевали кареты, а в витринах можно было увидеть похожих на Чарльза Спенсера Чаплина мужчин в котелках.
«За нами следят я не узнаю
Обычных ребят — школа, дом, институт
Я очень боюсь друзей старых подруг они тоже — сильно наетые хитрыми конфетами» — рандом точно подметил моё отношение к дому под вывеской «Невский проспект, дом 1». Теперь тут развелось куча рекламы, из каждого окна на вас глядят пустыми глазами белокурые манекены, цены удивлённо таращатся, удивляясь, как такого вообще пустили на главную улицу города. Sk8er boi на каждом шагу норовит попасть вам в ноги своим орудием передвижения, наплевав на законы физики. На другой стороне улицы старой синей краской выделялась надпись — «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна!» Я шёл по противоположной. Но всё равно стало как то не по себе. Память — она такая штука. Пусть и чужая память. Фронтоны домов, призванные быть печальными и величественными, либо уже осыпались и пооблупились, либо завешаны рекламой Nescafe, словно стыдясь чего-то. На перекрёстках читают рэп и танцуют брейк, МТС и Мегафон делят зону действия сети на правую и левую стороны улицы, а в подземных переходах у Грибанала всё те же немытые волосатые ребята поют песни Цоя. Но до Грибоедова ещё далеко, я свернул на левую сторону проспекта, миновал кафе «Пушкинъ», перешагнул Мойку, и углубился в самый что ни на есть знаменитый Невский, тот, который рядом с Гостиным двором и Казанским Собором. Собор напоминает старую серую ворону, нависшую над городом, словно высматривает что-то перед собой, в витринах Дома Книги. Очень недобрый у него взгляд. Очень пугающий. Мне не нравится. Я украдкой прошмыгнул мимо, спустился в подземный переход, и — что бы вы думали? Там действительно играли на гитарах. Действительно волосатые парни. Мало того, действительно Цоя! Там был Сметана. Ещё год назад мы учились с ним в одном Университете, мало того — на одном курсе. Ему больше понравился Цой. Мне — Ломоносов. Поэтому он больше не учится, он играет. Как там говорила Денежкина? — «Он торчал и играл. И был гениален. А если бы не торчал, то мог бы сочинять музыку. Но ему интереснее было торчать» — вот, именно так! Я фразу специально запомнил, потому что она была специально про Сметану, я уверен! А ни про какого ни про Ляпу! Поздоровавшись со Сметаной, я немного постоял рядом. Со стен смотрели неровные кафельные плитки, опять же как-то недружелюбно. За углом справа находился один из самых знаменитых музыкальных лотков города, в том же самом переходе. А тут был Сметана. И он играл. Он играл так, что я стал слушать. Действительно слушать. Он играл очень хорошо. Наверное, лучше бы никто не смог сыграть в тот день, когда я уезжаю из Питера. И за это я был Сметане благодарен! За то, что он меня понял. И стал играть именно так, как бы мне хотелось. Как бы мне было приятно. Практически персонально для меня. Сметана был в таком, знаете, чёрном пальто, которое так любят носить стиляги, синих воинственных гриндах и аккуратно поставленных торчком волосах, как у Жени Осина. Той песни, что он играл, я даже ни разу не слышал. Это была не какая то известная цоевская, вроде «Перемен» или «Группы крови». Это была какая то очень старая и честная песня, которую Цой писал, ещё не будучи знаменитым. Ещё наверняка не будучи Цоем. Будучи просто парнем Володькой с гитарой. Песня была такой именно, которую только и можно играть через пятнадцать лет на смерть. Слова знали, думается, только Цой и Сметана. По крайней мере, не подпевал ему никто, но слушали все очень внимательно. И именно поэтому она была здесь наиболее уместна. Я купил Сметане портвейна, поставил рядом, и, пока он играл, быстро пошёл в сторону. Чтобы не прощаться. А то получится как-то фальшиво. Некрасиво. Не по-настоящему. А так хотелось чего-нибудь настоящего в последний день в Петербурге! Вышел я уже на другую сторону Невского. Настроение было самое что ни на есть блюзовое. Печальное и прекрасное, как весь этот город вечером. Прозрачно-синее, и торжественное, будто на параде, но не таком, знаете, параде, когда ты собираешься получить какую-то очень большую награду от Президента, а на параде, допустим, в честь дня рождения Боба Марли. На таком неофициальном, но всё же параде.
«Нихрена не вижу, ни черта не слышу, не за что давно, но я держусь…» — хотя нет, Черта то я как раз сейчас и слышал. Стошкой баксов клянусь! Такая небольшая сумма, ну чего мне стоит? По этой стороне была Садовая улица. Вернее нет, не сразу, конечно, была Садовая. Садовая была попозже. Сначала была Гостинка. Но в Гостинку мне совершенно не хотелось, потому что из того же рынка, которым был Андреевский, она превратилась в действительно Универмаг, а слова Универмаг и Петербург — это, знаете ли, антонимы. Так что ни Пассаж ни Гостиный двор уже никак не вписывались в облик города. Супермаркеты больше подходили, знаете, слову Купчино или Пискарёвка, но уж никак не Невскому. В прошлом году перед самой Гостинкой вырыли все старые деревья с шикарными кронами, и на их место насадили каких то невыразительных молодых побегов. Теперь тут получилась как бы вторая роща фонарей, таких же тощих и невыразительных. Деревья кончились в связи с прошлым годом. Хотя на фонари — это я зря. Тут самые лучшие в Питере фонари. Самые оригинальные. Ну, представьте себе — обыкновенный такой фонарь. У него есть столб — ну столб — это основа, тело, можно сказать, фонаря. Они ничем особенным ни у кого не отличаются. Ну разве только одни бывают серого металлического цвета, а другие — чёрные и чугунные. И у каждого фонаря есть голова. Вот головы у всех разные. У одного она, знаете, такая — большая бутонная окантовка (это чаще у тех же чёрных чугунных), а внутри тускло-тускло светит маленькой такой звёздочкой. У других сверху серый капюшон, а весь свет проливается вниз, без капли, на асфальт или гранит. А эти — эти были особенные. У них лампы светили вверх. Светили ярко, как и полагается настоящим фонарным лампам. Но не в глаза, как у «капюшончатых», и не внутрь, как у «бутонных». И свет не уходил в холодное вечернее питерское небо. Нет! Он отражался от металлических пластин, и одним большим ровным матовым бликом падал на мостовую. На ту самую знаменитую гранитную мостовую, по которой так прекрасно стучат каблучки. Кстати, вот и они. Ещё одна девушка упорхнула в метро. Я с досады пнул урну, примостившуюся рядом со столбом фонаря, посмотрел ещё раз на светившиеся пластины, улыбнулся и пошёл дальше. Дальше по Невскому. Садовая промелькнула где-то справа. Невыразительно абсолютно промелькнула. Здесь это просто садовая. А вот дальше, ближе к Сенной площади, к Московскому проспекту — это да, это Садовая! Садовая с большой буквы начинается сразу за Апрашкой. А пока это просто одна из множества улиц, ничем не примечательных кроме того, что все они выходят на центральный проспект города. Мост через Фонтанку, такой очень типичный мост для Города. Мост, с которого, думается, строили все остальные. Очень харизматичный и в то же время какой-то слишком похожий на все остальные мосты. Он запоминается с первого раза как «мост с Конями». Тут часто собирались болельщика ЦСКА — второго по популярности клуба в городе-на-Неве. И все стараются разглядеть — конь это или кобыла. А то, что на всех четырёх опорах моста стоят мерины — никому в голову не приходит. Каждый ведь сам хочет убедиться. Поэтому делает вид, что хочет сфотографироваться у красивой скульптуры, а глаз так и норовит залезть зрачком под лошадиное брюхо. Мимо шныряли туристы, волосатые парни с гитарами и состоятельные толстые лысые господа под руку с шикарными дамами, которым вдруг захотелось пешочком прогуляться по Невскому в самом что ни на есть его популярном месте. Здания стали строже, величественнее и грязнее. Приближалась Площадь Восстания. С которой, собственно, и начиналась история этой страны последнего столетия. На фасадах домов стало появляться всё больше грязных балконов, фронтоны замелькали цветастыми граффити, мимо прошагал Литейный проспект — печальный, как пёс-лабрадор, и такой же старый и грязный. Это ещё что, это ещё даже не Староневский. Из метро на меня с какой-то странной, узнаваемо-заговорщицкой миной смотрел Маяковский. Я сделал вид, что не заметил его. Хватит уже с меня подмигиваний подобных персонажей, они заканчиваются, как правило, не очень удачно. Очень неудачно. Гранитная мостовая кончаться и не думала. Хотя, признать стоит, проезжая часть была полна того самого чёрного, зернового асфальта. Я присел на корточки, и пристально посмотрел на Невский. Невский был ни на что не годен. Я отколупнул от поребрика небольшой кусочек асфальта, положил его в карман и поднялся. Никто не обратил внимания. Это в провинции на странных людей показывают пальцем и стараются вылечить. А в столицах их считают как минимум гениальными, и предпочитают не трогать. Поправив торбу за плечами, я вздохнул, и продолжил путь. Через сто метров Невский проспект врезался в Площадь Восстания, и как бы исчезал. Растворялся в более молодой и бандитской Лиговке, натыкался на щиты зданий Московского вокзала и Октябрьской гостиницы, растекался по всей улице, от Октябрьского БКЗ до интернет салона Consay. В общем, Невского как такового больше не было. Ну, конечно, официально он ещё долго тянулся до Невы, красовался и пытался что-то из себя изобразить, но красота эта была напускная, по большей части нарисованная, а не подлинная, и меня она никак не впечатляла. Я остановился на углу Невского и Лиговского, купил в киоске «Собаку», и свернул налево. На другую сторону. За железной оградой начиналась улица офисов и салонов связи, по какому то нелепому стечению обстоятельств получившая название Восстания, а прямо перед ней было величественной здание метро, конфигурацией и местоположением больше походившее на Малый Драматический Театр. Одни колонны выглядели величественнее, чем весь Невский от Площади Восстания до моста Александра Невского. Эскалатор железным языком уходил вовнутрь. Около касс с жетончиками возились грязные дети, предлагавшие купить у них на два рубля дороже, но зато без очереди. Желающие находились. Я подумал, что помогать братьям нашим меньшим зарабатывать на пиво — очень некрасиво, и честно отстоял очередь, не обращая внимания на их вопли под ухом, пока один не набрался наглости дёрнуть меня за рукав. Впрочем, ему хватило одного цыка, чтобы понять, что моя персона является абсолютно бесперспективным клиентом. Под подошвой блестела плитка метрополитена, намытая старательными уборщицами, имевшая какой то приятный цвет не то слоновой кости, не то ряженки с коричневыми прожилками молочно шоколадного цвета. Очередь, тем временем, добралась до окошечка. Я поздоровался с сонной кассиршей, она не обратила внимания и даже переспросила — «сколько?» Я повторил — «Здравствуйте». Она недоверчиво посмотрела на меня и пробурчала «Здравствуйте». За пыльным стеклом, занавешенным листочками и какими то нелепыми объявлениями, она смотрела на меня особенно усталым взглядом. Тут уж не до романтики. Я купил три жетончика и спустился в метро. Собирался ехать до самой Ладожской — там с одной пересадкой. Но на где-то середине пути меня вдруг торкнуло, и я вышел на площади Александра Невского. Одолел эскалатор чуть не бегом вверх. Не обращая внимания, быстрым уверенным шагом миновал собор, пересёк по краешку площадь, дождался нетерпеливо зелёного глаза светофора, пролетел набережную и вышел на мост. Мост выглядел если ни как Золотые Ворота, то, по крайней мере, не хуже. Это был самый красивый мост, из всех, которые я помнил в своей бытности. По крайней мере, самый красивый в Санкт-Петербурге. В лёгкой дымке за тёмно-серым рукавом руки угадывалась Выборгская сторона. Жёсткий холодный ветер дул в лицо, раскидывая пряди волос, которые не удалось убрать в хвост. Но он был не такой, как на Лейтенанта Шмидта. Там был штормовой ветер. А здесь — далеко от гавани. Здесь он был сильный, но ручной. Если сравнить шмидтовский ветер с волком, то этот был похож на верную лайку. Злой — да. Напористый — да. Но не жестокий. Не дерущийся. Я распустил волосы, и помотал головой. Было приятно. По всем прядям пробежали потоки воздуха, поднимая их или просто щекоча, распушили и подбросили. Со стороны картина была похожа, наверное, на Данилу Багрова, идущего по мосту в Чикаго — помните там, такие промышленные районы на заднем фоне, дым труб, а ветер в лицо и пахнет свободой. Это даже через телевизор чувствуется. Конечно, у Багрова не было таких красивых волос, как у меня, но он был тоже ничего. А я шёл через Неву, смотрел на другую сторону и улыбался. Было очень красиво. Серая вода высоко под ногами разбивалась белой пеной о опоры моста, а навстречу неслись авто, отражаясь в своих же стёклах. Всё хорошее очень быстро заканчивается. Вот и мост закончился как-то чересчур быстро, хотя производил впечатление монументального и величественного сооружения. А тут уже начинался Заневский проспект. Это было абсолютно ни к чему. Можно было остановиться и пойти обратно. А потом ещё раз на эту сторону. Это можно было сделать. Это нужно было сделать. Это было правильно! Но я не остановился, даже не замедлил шаг — миновал парочку домов и углубился в Заневский, пока моё внимание не привлекла надпись с глубоким скрытым смыслом — «много работы и никакого веселья сделали Джека с»(затёрто)«учным парнем». А ведь чем я лучше того же Джека. Даже в Москву, на встречу с девушкой, я еду не потому, что мне так хочется, а потому, что шеф так сказал. По чьей-то приказке. Это неправильно. Это не по-честному и не по-настоящему. Хотя откуда мне знать, как по-настоящему? Нет, нельзя сказать что я молодой сопляк и не знаю, как должно быть. Я уже не совсем молодой. Но ещё и не старый. Я пограничный. Девятнадцать — это по границе. И не туда и не обратно. Когда я был молод, я пытался начать вести дневник. Говорят, это помогает. Я целую неделю честно записывал в него все события, происходящие со мной, даже пытался разговаривать. Но ничего не получилось. Мало того, что я его просто забыл заполнять уже через десять дней, так что идея изжила себя, даже не успев толком начаться.
Дойдя до Заневской площади, я спустился в метро. Метро располагалось под землёй, и выглядело в разрезе как один гигантский муравейник. Только чтобы найти вход, мне понадобилось минут десять. Метро почему-то называлось Новочеркасская. Логичнее было бы дойти до вокзала пешком, тут было минут десять ходу, дальше по Староневскому через Уткину заводь и реку Оккервиль, до площади Карла Фаберже. Но я отчего то не хотел видеть всех этих окраин, хотел, чтобы в голове прочно засел образ именно того Питера, который я уже успел увидеть — Питера с Невой, со Сметаной и с оригинальными фонарями перед Гостинкой. Я выудил из кармана жетончик. Он был тёмно-жёлтый, почти бронзовый, и тяжёлый. На нём было выгравировано «Петербургский метрополитен» и большая буква М. Концовку отменили в этот раз. Жетончик со звоном полетел в турникет, загорелся жёлтый огонёк. Я шагнул вперёд, как-то вылетел из действительности, а в следующее мгновение уже поставил ногу на эскалатор. Оглянулся. В стеклянные двери входила девушка в чёрном пальто, а на ногах у неё были тонкие блестящие туфли с каблуками, которые звонко цокали по бетонному полу.

При входе на Ладожский вокзал воздух был резано-тяжёл, как картонная птица. Я внимательно посмотрел перед собой, недоверчиво поймал носом несколько пылинок. Ноги по блестящим плитам сделали свой выбор в пользу направления «вперёд». В кармане куртки пальцы теребили кусочек асфальта.
Здание напоминало недостроенный космический корабль, или, по крайней мере, что-то из серии «много лье под водой». Иллюминаторы вместо окон, округлые держащие балки потолка, стеклянная крыша, панорамы на промышленные районы, открывающие всю неприглядную, казалось бы, изнанку города. Перед глазами всплыли кадры «корневого» клипа. Зелёные матричные текста, «а где-то Лондонский дождь» и так далее по атрибутике. Ну, вы понимаете.
В полвосьмого я убил одну «Собаку». Это местный петербургский журнал. Впрочем, местным и петербургским его считает, наверное, только главный редактор. Лично я сегодня купил его только потому, что на обложке имелся face Ильи Лагутенко. Хотя нет, была ещё одна причина — я стоял на углу Невского и Лиговки. Это такое притягательное место, где всегда принимаются судьбоносные решения. Сегодня я купил «Собаку». Как и следовало ожидать, в содержании журнала о данном персонаже имелось лишь полстраницы. «Я знаю как время убить — я на рельсы часы положу». У меня всё было не так просто, как у Ильи Чёрта, мне нужна была как минимум «Собака». Я сидел на сером железном стульчике, прилепленном посредством сварки к ещё доброму десятку таких же. Получалась общественная скамейка с претензией на элегантность. Высокие кирпичные трубы, длинные серые проспекты, железнодорожные переезды, мосты и прогоны, старые железнодорожные составы грязно-зелёного цвета, и совсем вдалеке, невзрачно теряясь в дымке труб и туманов — спальные районы Пороховых и Ржевки. И, разумеется, реклама! Мегафон ядовито зеленел над какой-то фабрикой сразу же за площадью Карла Фаберже, а дальше, вглубь Пороховых, красным пятном мигала Coca-Cola. На самом ближнем к моему стеклу, раскинувшемуся по пять метров в высоту и в стороны, перегоне за проносящимися авто можно было разглядеть покрытую, словно татуировками, стену с граффити. Самую что ни на есть стену с граффити, словно и не в Питере, а где-нибудь в Гарлеме. Я тяжело вздохнул. Проводил взглядом какого-то широкоштанинного, который спускался вниз. Он в ответ смерил меня презрительным взглядом.
«Ты ведёшь себя в Москве хуже финна в Питере» — прокомментировал пустое переливание мыслей в голове Вася-Кирпич. Тем паче что в Москве я пока ещё не был, но это, повторимся, мало кого интересовало. Вообще финнов в северной столице называли «финики». Знали ли сами жители Суоми о подобной неуважительности, мне было неведомо, потому как мои познания даже в английском заканчивались «How do you do?, не говоря уже о других иностранных. Хотя общения с обрусевшими жителями соседней страны хватало, но подобной темы они ни коим образом в разговорах со мной старались не касаться.
Когда объявили посадку на поезд «Санкт-Петербург — Архангельск», я уже начал было немного дремать. Табло загорелось зелёными лампочками, сложившимися в размытые буквы, и дикторша ещё раз напомнила, куда следует идти, чтобы попасть внутрь транспорта. Я послушно встал, поискал глазами торбу (оказалось, я сидел прямо на ней), взъерошил волосы, потом снова забрал в хвост, и пошёл к эскалатору.

— Екатеринбург

Я лежала в кровати, вся липкая и потная, и думала о том, что завтра надо ехать в Москву. На мониторе матричным рамблером зеленело его письмо, а правым углом Light Alloy проигрывал Sk8er Boi. Машины-гитары-подростки-вертолёты и сильно накрашенные глаза Avril — настоящий поствековой гимн flash-mob’у. Я бы так не смогла — в смысле, издеваться над своими веками. Просто-напросто жалко глаза. Хотя волосы у неё красивые, что ни говори. Но это всё показуха. Нельзя постоянно тусоваться с мальчиками, носить кеды и бейсболки, и кататься на скейтах. Нет, мне это не чуждо. И я это люблю, чОрт возьми! Но чтобы постоянно — чтобы день и ночь, ни разу не остановившись, хватая в руки гитару и начиная петь — красиво, заметьте, петь; кидаться на камеру, и, не высовывая язык, эротично разговаривать с микрофоном — нет, так я не могу. Хочется в конце концов какой то надёжности, нежности. Уверенности в завтрашнем дне. Драйв — он не может длиться вечно. Ведь он же ничейный. Как ничейная — блядь. Вот ещё вечером голова была полна идей, я представляла, как быстрым, напористым шагом доберусь до Москвы, так же, как Avril на своём велике по лестнице, рубя пространство жёстким риффом басухи и прыгая от удовольствия на капоте машины. Как встречу мальчика-из-Питера, как подойду к нему со спины, тихо, на носочках, чтобы не заметил, и закрою ему глаза руками со спины. Пусть попробует не догадаться! А вокруг будет река и солнце, запутавшееся в стёклах и зеркалах моста. Словно в кино. Но если вернуться в реальность, то ходить на носочках я не умею. Волосы у меня тёмно-чёрного цвета, так что до блондинки Avril мне далеко. Бриджи в нашей фауне одеть не удастся. Как бы красиво это не выглядело, но замёрзшие ноги, температура под сорок и хлюпающий нос на следующий день обеспечены. И не спасут никакие гетры. А ещё я люблю грызть ногти. Это уже совсем позорно. Но ничего не поделать. Такая-сякая, сбежала из дворца своих детских сказок, полного прекрасных принцев, ковыряющих в носу в поисках вкусной козявки, и получила в ответ взрослую жизнь. Не ту, которую ожидала. Не бесконечно интересную, напористую и заставляющую брать от жизни по максимуму. Но и не убийственно-суицидную, страшную, маньячную и проблемную. Получила что-то обыкновенное. Странное. Ни на что не похожее. Получила жизнь обыденную — никакую. И это оказалось самым ужасным. Ведь если тебя за полгода никто даже не изнасиловал, не то что не отвёз на Багамы, хотя твоей фигуре завидуют все однокурсницы, к зачётке не может придраться даже ректор, а родители боготворят любимую дочку, то, при прочих равных условиях, можно смело утверждать, что жизнь ужасна! И именно поэтому хочется каких то приключений. Какого то драйва. Какого то нестандартного хода, который если не поменяет твою жизнь, то хотя бы привнесёт в неё разнообразия. Будет хоть что внукам рассказать. Часы зеленели цифирью 4:03.

Голова не верила зеркалу. Оно каждое утро показывает мне какие то ужасы! Ну что за нафиг!? Я так не могу выглядеть! Одни губы чего стоят — поползли и стали похожи на перезревшую черешню. Я плюнула, причём не фигурально, а в настоящую плюнула в ванное зеркало. Потом смыла помаду. Решила заодно и зубы почистить. Паста вызвала во рту устойчивое ощущение присутствия швабры с хлоркой, но я стойко вытерпела пытки. Мазнула гигиеничкой, чтобы губы совсем уж не трескались, ещё раз заглянула в глаза. Глаза порадовали. Откровенно порадовали. Выразительностью и ненакрашенностью. Вообще, стоит ли с собой брать косметичку? Себе дороже краситься в этих электричках и общественных туалетах. Всё равно будет страшно. А тут можно заявлять, причём смело заявлять, что ты приверженница всего натурального, и косметикой просто-напросто не пользуешься. Приветствуешь естественную красоту. На это никто ничего возражать не находится. По опыту. Всю ночь воевала с холодильником — из-за его дребезжания за стеной голова наутро казалась чугунной. Сначала добралась до кухни; пнула. Не помогло. Пришлось вытащить и потрясти радиатор. Он замолчал. Совсем. Пока подвинула в сторону и воткнула розетку обратно в сеть, выяснилось, что уже полпятого утра. Никудышное утро. Выходя из ванной комнаты, прихватила с собой косметичку, убрала её в тумбочку в коридоре. Рядом с гуталином и обувными щётками. Чтобы потом не найти. Тут должен был быть смайлик.
Ко второму курсу я стала настолько «классным журналистом» (термин моего научного руководителя), что даже не обязательно было бывать на вечеринке, чтобы написать про неё. Нарабатываются такие, знаете ли, шаблоны — как сдавать экзамены на втором курсе, когда уже отлично знаешь, что не сдать тебе не получиться ни при каких обстоятельствах. И ты спокойно и уверенно пишешь про то, чего там не быть просто не могло, а про какие то шокирующие новости и индивидуальные фишки узнаёшь наутро у подруг. Например на прошлой неделе во время саундчека умер басист у одних местных панков. Естественно, всё поотменяли. Но мне узналось об этом одной из первых, чуть не по прошествии получаса. Так что об оперативности речи не идёт. В итоге получается первоклассный репортаж. Да мало ли там народу было! И пойди ещё догадайся, кто из них пишет под псевдонимом Lens в городском молодёжном журнале. Об этом кроме главреда вообще, наверное, никто не знает. Тем более что сотрудник внештатный. Да и псевдоним, который больше подходил никнейму, скорее мужского пола. Завтра как раз намечалось день рожденья очередной местной поп-группы. Поезд был в три часа дня. Так что туда я никак не успевала. Мало того — судя по всему, я не успевала даже занести послезавтра материал в редакцию. Так что статья писалась сегодняшней ночью — синяки под глазами тому самые что ни на есть свидетели — за сутки до происхождения, собственно, событий. И редакция, вот же блин, сегодня не работала! Это я упустила из виду. Это ведь выходные. А я так давно не была в универе, что думать забыла про ориентацию во времени. На первом курсе то хоть ощущалось воскресенье, от отсутствия пар. А теперь воскресенье случается чуть не каждый день. Застыдить что ли себя? Да ну, не нужно мне это. Сессия будет — будем учиться. А пока можно похалявить. От сессии до сессии живут студенты весело! Приземлилась на кровать, стянула ночную рубашку. Придирчиво посмотрела на себя в большое зеркало. Понравилась себе. Лицо без косметики приобрело какую то приятную молодость. О чём разговор, если не врать себе про возраст!? Да и вообще, девушка topless не может выглядеть некрасиво. А трусики-боксеры, купленные на распродаже в мужском магазине Outlett, ну очень нравятся! Есть в этом какая то феминистическая капелька, индивидуальность. Живот, если подтянуть, плавным полумесяцем уходил вниз, прячась за надписью Hugo Boss. Правильные линии мышц огибали пупок, прямо под которым уместились B и O. Не то чтобы пресс с кубиками, но подтянутый такой загорелый молодёжный животик. Очень приятный, особенно на ощупь. Тонкая белая кожа и линия симметрии как раз в середине, рифмуясь позвоночником, выходила в шею. По краям — грудь. Упругая. Естественно упругая. Такая, которая не лежит на шее мёртвым грузом. Вызывающая. Гладкая перина с розовыми ракушками сосков. Над — ровная линия — плечей. Укутанные тонкими прядями волос. И вообще, хватит самолюбования, не Playboy! Подтянула колени к подбородку, одела тёплые шерстяные гетры с оленями. У оленей были грустные глаза и коричневые рога. Знакома с ними уже года три. Сама связала в одиннадцатом классе, случайно наткнувшись на мамины макромешные журналы. Поэтому до сих пор и носила. Обычно вещи в гардеробе жили не больше полугода. Но это была особенность — это было своё. Выглянула в окно. Какие то пацаны игрались мячиком на заснеженном пустыре — им кто-то сказал, что зима наступит завтра. Вот и пытались, видимо, наверстать летнее упущение времени. Придурки. Над головой пролетали какие то невнятные мысли; задумалась. Задрала руки. Потянулась. Закрыла глаза от удовольствия. Кажется, даже мурлыкнула. Солнышко ласкало кожу, переливаясь на животе волнами. За окном показалось какое-то оживление. Один из подростков, бросив мяч, тыкал рукой в направлении её окон и что-то орал остальным. Спохватилась. Отпрянула от окна и закуталась в штору. Блин, вот ведь бесплатный сеанс стриптиза! Дура! Я постояла минуты три в тишине, потом еле слышно за стенкой проплыло — «после третьего звонка, после грома в тишине». Стакан текиллы на тумбочке, оставшийся с ночи, чуть подался рябью поверху. Одним глазом выглянула на улицу. Пацаны что-то бурно обсуждали, а один — на стрёме — всё зырил на моё окно. Ха! Прошла мимо, помахав рукой. Должны же у ребят быть хоть какие то радости в жизни, кроме запирания в туалете по вечерам.
Оделась довольно быстро. Покидала всякие нужности в рюкзачок, который вряд ли вместил бы в себя стандартную косметичку, распустила волосы перед зеркалом. Подмигнула. Проверила билеты, паспорт. Потом подумала и выложила последний. Не нужен нам паспорт — у нас есть корочка внешкора. Её вполне хватает для удостоверения личности, а на большее мы и не претендуем. Жевательную резинку нашла в кармане. Блокнотик с ручкой — если уж собираемся в столицу, то не написать об этом было бы полнейшим ханжеством. Лейтмотивом к синей кофточке взяла с собой плеер. Особенности его кодировки позволяли при удачном стечении обстоятельств (наличии наушников, целых батарейках и т.п.) прослушать даже формат мр3. Когда то, классе в третьем, старший брат пытался научить её играть в футбол. Не знаю, может, у женщин это плохо получается в силу конструктивных особенностей орга-зма, но времени на то, чтобы научиться пинать мячик прямо, ушло премного. Впрочем, это дало свои плоды. Вместо футбола, выросши, увлеклась гимнастикой. Потом и её забросила. Но навыки жонглирования разными, не обязательно круглыми, предметами остались. Посмотрела на тапки. Подхватила ногой один, выкинула вверх, уклонила голову, и поймала на пятку позади себя. Вряд ли ребята там, на пустыре, так умеют. Вот будь у них такой старший брат… Влезла в свои декоративные унты, собранные из каких то кусочков не то каракуля, не то дворовой кошки, но уж точно не лайки. Оттого и выглядели очень игрушечно, мало кто мог догадаться, что в них можно ещё и ходить. На двери висел календарь. Мама готова была убить её, когда его увидела, но это было одно из немногих завоеваний коммунизма, которые ей удалось отбить у родителей. На плакате большими красными буквами на белом фоне (ака старые коммунистические плакаты) значилась жизнеутверждающая фраза, которую она взяла на вооружение уже полгода почти — «Лекция — не эрекция, можно и пропустить». Гости дома после появления календаря стали появляться гораздо реже, потому что объяснять им увлечённость дочки молодёжным фольклором маме стало сложно. Впрочем, было не то чтобы наплевать, — хотелось заставить взрослых воспринимать её всерьёз, поломать немножко застаревших стереотипов. Такое стандартное юношеское желание. Последний раз взглянула на комнату. Решила уборку не устраивать. Подумалось — чем же можно удивить человека из Санкт-Петербурга? Время ещё будет, но заморачиваться уже пора. Что делать? «напиться в говно и выдать пару старых хитов» — посоветовал Чиж в наушниках. «А что, идея» — откомментировала, почему то вслух. Накинула куртку, подхватила рюкзачок, убрала волосы в хвост и вышла за дверь.

— Санкт-Петербург — Вологда

«царапая бессмысленно пацифик ключом на кирпичной стене
с известной долей гордости вспомнить кулаки люберов
глядя на потрёпаный бас в поношенном старом чехле
хочется напиться в говно и выдать пару старых хитов»

(с) С.Чиграков

Когда я хожу в гости, то острее всего стоит проблема дырявых пахнущих носков. Та же проблема возникает и в поезде. Сказать, что я обожаю Танцы Минус, было бы погрешить против истины — меня от них тошнит! Я люблю танцевать. И кто бы что ни говорил, танцевать буду. Пускай мои танцы покажутся кому-то странными, кто-то будет резко против, я буду танцевать. И танцевать. Dance, dance, dance. Главное — не останавливаться. Тут лучше даже не думать. Не дышать. Не слышать. Просто танцевать. Упорно и уверенно, ни на что не отвлекаясь. Что рядом — всё не из моего танца. Постороннее. Оно только сбивает с ритма. Мешает вслушаться в жизнь. Ведь самое главное — это не потерять красоты. Задумывался над вечным вопросом — «зачем я живу»? Не «за чем», а именно «зачем». Всё ради одного — ради красоты. Beauty full. А ради чего вы думали? Ради мира во всём мире? Ради мам-папы? Для Родины? Не смешите мои подковы! Да это никому не надо. Ради красоты! Так что — танцевать, танцевать и ещё раз приводить своё бренное тело в жизнерадостное движение!!! Правильно, угадали — Мураками. Правильно — Харуки. А что ещё прикажете читать в поезде? Задачник по дифференциальным уравнениям — уж увольте! Я помял подушку, пристроил её за спину. Огляделся. «Всё те же знакомые люди, всё те же портреты на фоне». Соседи попались какие то неразговорчивые — семейная пара, с головой ушедшая в разгадывание кроссвордов. На столике перед ними лежала осточертевшая до ненависти жареная курица в фольге. Поёрзал по кровати, пока нашёл правильное положение головы. И ушёл в книжку. Попытался, значит, уйти. Почему-то не получалось. За окном уже стемнело.
Я вышел в коридор. Якобы покурить. У курильщиков всегда есть небольшое преимущество. Они в любой момент могут сказать, что им надо выйти покурить, и ничего тут не возразишь — ну должна же быть у человека хоть какая-то, маленькая, вовсе не заметная слабость. Допустим — обеденный перерыв на работе. Ты сидишь перед пыльным окном и кушаешь свой обед, спокойно, не торопясь, читаешь газету. Получаешь удовольствие. Отдыхаешь, в общем. И тут вдруг, раз — на тебе, кончился обед. Надо подниматься и работать. А курильщик — он ведь ещё пойдёт покурит. Посмакует какие-нибудь подробности в компании таких же курильщиков. Украдёт от рабочего дня ещё пятнадцать минут. То есть получается как бы, что у него есть право не работать больше, чем у тебя. Хотя все вокруг говорят, что ты вроде бы и лучше, потому что как бы не куришь. Получается какой-то коммунистический принцип — от каждого по способностям, каждому по потребностям. Помните, к чему такое дифференцирование привело отечественную страну? Или, допустим, сидишь ты на дне рожденья. Болтаешь со всеми, веселишься. Но тут кто-то предлагает — пойдём покурим. И все сразу срываются с места. И уходят. И остаётесь вы двое или трое некурящих. И как бы неловко становится. Будто и не у дел вовсе. Ну только что ты был практически в центре внимания, вместе со всеми, в общей компании. А теперь — что. У всех нашлись свои дела. Все курят. А ты как бы неудачник. Сидишь и ждёшь, когда же они соизволят вернутся. Волей неволей сломаешься, и тоже начинаешь курить — это позиция слабых людей. А ведь когда-то я не курил. И не надо было себя заставлять не курить. Просто не курил. Но тоже сломался. Как многие. А что я мог поделать? Хотя выйти поболтать с народом, пока они курят, меня не ломает. Могу и не курить, стоя по колено в сизом дыму. Сейчас выходить было не с кем. Но я всё равно вышел. Чтобы не оставаться в купе. Не слушать этих вакуумных от запаха жареной курицы звуков, создающих ощущение, что ты находишься у кого-нибудь на кухне во время очередной пьянки. Я не люблю спать на кухнях. Поэтому решил дождаться, пока попутчики уснут, и потом по-тихому вернуться обратно. В коридоре было беззвучно. Разве штампованно стучали колёса, отдавая каким то бравурным военным маршем. Или это у меня нервы на почве окончания осеннего призыва. Грязные жёлтые стёкла не давали видимости ничего, кроме изредка мелькающих столбов с фонарями. У окна передо мной была линялая, не рискну предположить сколько раз стираная занавесочка и блестящий, как в метро, поручень, всегда холодный. Когда я был маленький, то очень любил прижиматься к такому лбом. Стоять в коридоре не было смысла. Я осторожно заглянул в своё купе. Спать никто и не собирался. Тяжело вздохнув, решил отправиться в вагон-ресторан. До него было четыре тамбура. Осилить все мне так и не удалось. В третьем я встретил молодого человека с пачкой мальбура. Сухие кисти рук и жёлтая кожа выдавали в нём работника какого-то вредного производства. К тому же руки изрядно тряслись. Можно было подумать, что он уже слегка принял, но характерного выхлопа не ощущалось. Помимо всего прочего он был в рубашке с коротким рукавом — вены казались девственными. Нюхал что ли? Звать нового знакомого оказалось Андрей. У него были изрядно длинные волосы (из таких, знаете, которые отпускают не по убеждениям, а чтобы нравиться пятнадцатилетним девочкам), и очень красивые глаза. Как у Сида Вишеза. Клофелиновые-клофелиновые. Выкурив сигарету, он рассказал мне про группу Сплин. Потом угостил и меня. Выкурив по второй, мы обсудили, какой же «Мутин — Пудак». Третья пошла под вопрос, почему я не вынимаю наушники. Я что, его не уважаю? Разъяснять какому-то плохо вменяемому Андрею свою жизненную концепцию меня не радовало, поэтому пришлось просто отшутиться. В итоге такого общения он позвал меня в своё купе. Не самый радостный вариант. Но если выбирать из моего «семейного» купе, вагона-ресторана, в котором вероятность получить по лицу — один к одному, и вроде бы не очень ещё «хорошего» Андрея, то я предпочёл последнего. В купе у Андрея было весело и много людей. Люди пили коньяк. Под коньяк играли в карты. Преобладало мужское население. Меня представили и по быстрому назвали всех присутствующих. Понятное дело, что я никого не запомнил. У меня вообще плохая память на имена. Нет, у меня просто плохая память. В общем, если считать со мной, нас было пятеро. Помимо Андрея ехал ещё какой то весёлый дембель, весь в форме и радости, — но такой, знаете, не гопницкий дембель, который любит брать на понт фразами «ты служил или нет, сопляк!?», а нормальный такой весёлый парень, ещё не порченый жизнью. Очень усатый и длинношеий, в общем, дядь. У него даже век не хватало, чтобы до конца закрыть глазные яблоки. Это, правда, стало заметно ближе к утру, когда он начал активно клевать носом. Усы, справедливости ради стоит отметить, у него были как у Никиты Михалкова — красивые и ухоженные. Сколько же надо за мордой лица следить, чтобы иметь такие козырные усы? Второй парень был каким то уж слишком кислотным — тем более странно было видеть, как он хлещет коньяк. Видно было, что парень уже нормально принял, и плохо вменяем, что происходит вокруг. Впрочем, это не мешало ему раз за разом выигрывать в «штуку» у остальных. Насколько я мог судить, пока он был в фаворе. Как мне рассказали позже, вступая в игру, он не имел денег, и для начала поставил на кон серебряную серёжку из левого уха. Мы с Андреем присели на краешек и включились в разговор. Пятой была девочка-тинейджер. На вид не больше шестнадцати. С короткой, но симпатичной стрижкой. Тоже вся в пирсинге и, бонусом, в тату. Шестое сидячее место в купе занимал ящик коньяка, опустевший в момент моего прихода чуть не на половину. Мне тут же предложили продегустировать. По опыту зная, что хороший коньяк в ящиках не хранят, а разливают в более благородную тару, я вежливо отказался. Девушка осталась со мной солидарна, и сбегала к титану нацедить чаю. Оказалось, что она тоже не из этого купе. Каркаде, который прибыл через пару минут в дымящейся таре с любимыми железнодорожными подстаканниками, был как нельзя вкусен. Мне нравиться вкус каркаде — наверное, я мерин — знакомая девушка рассказывала, что он плохо влияет на потенцию. Постепенно я и сам втянулся в разговор. О чём болтали — в упор не помню. В какой то момент (когда в купе уже не осталось человека, который не попробовал коньяка. Как выяснилось много позже наш коньяк был практически всем запасом буфетного спиртного) игра на деньги очень плавно и естественно перешла в игру на желания, а оттуда было недалеко и до раздевания. Когда закончилась закуска, Андрей достал из своих запасов чуть не рюкзак бананов. Бананы были слежавшиеся и гнилостно-сладкие. К тому же от долгого пребывания рядом с батареей рюкзак, в котором они находились, превратился в термос. Вы когда-нибудь пробовали тёплые бананы? — ужасная гадость. После третьего плода под животом что-то съёжилось, как печёное яблоко. Я снова вышел покурить, захватив с собой мальборо и Андрея. Девочка увязалась с нами. В тамбуре было свежо и практически чисто (видимо, позднее время суток не располагало к курению никого кроме нас). Девочка тоже оказалась студенткой. Какого-то 3,14дагогического факультета РГПУ. Она рассказала нам о фонетических тетра- и секстаграмматонах. Например — Sea-gull. Почти как Сегал. Стивен Сегал — Стивен Чайка. Я конечно знал, что Бритни Спирз по нашенски примерно как Копьёва, но о таких премудростях английского был ещё не в курсе. Она привела ещё с десяток примеров, но ничего выразительней Сегала я не запомнил. В стекло стрельнула капля, оставив за собой влажный пунктир колеи.

«Там дождь что ли?» — спросил Андрей, вытягивая шею к закрытой форточке.
«Два дождя» — ответил я, и улыбнулся. Как-то против своей воли. Это называется: сначала сказал — потом подумал. Закуривать вторую сигарету не хотелось. Во рту и так уже было горько. Но я всё равно закурил. Как то незаметно от взаимных потрагиваний рук и других частей тела девушка с Андреем перешли к поцелуям сразу взасос. А минут через пятнадцать, когда я совсем решил их оставить, тот догнал меня почти уже у купе, и спросил, нет ли у меня случайно презерватива. Презерватив случайно был. Андрей с девушкой заперлись в туалете, а я остался стоять в коридоре вагона с пачкой мальборо, в которой осталась одна сигарета. Спичек не было. Я заглянул в купе, сказал, что сейчас вернусь, и взял банан. Чтобы живот подружился с пищей, пришлось выпить таблетку темпалгина под всё тот же противный коньяк. Лучше бы уже пива купили, в самом деле! Снова оказавшись в коридоре, я наморщил лоб. Захотелось с кем-нибудь поговорить. Листал телефонную книжку, пока не начала западать кнопка. Говорить было не с кем. Даже если бы кто-то согласился меня услышать, то явно не сейчас — в четвёртом часу утра. Выкурив последнюю сигарету (по лёгким словно наждачкой прошлись), я открыл окно в тамбуре, подышал мокрым, несущимся мимо с девяностокилометровой скоростью, воздухом, и вернулся в купе. Спросил, можно ли остаться ночевать у них. Больше всего моих новых попутчиков удивило слово «ночевать» — до прибытия оставалось часа четыре. Сходив за вещами на два вагона назад, я побросал их на верхнюю полку. В туалете было по-прежнему занято. Чем они так долго занимались? Вряд ли Андрея хватило на полчаса безудержного секса. Судя по глазам девушки — именно безудержного. Хотя кто его знает. Забравшись наверх, я долго не мог уснуть. Кислотный парень всхрапнул и тоже завалился набок, но уже подо мной. Напротив внизу остался только морячок Миша. Посмотрев на нас тоскливыми глазами, он вроде бы даже не обиделся, просто тяжело вздохнул (на манер — «слабаки вы все, сухопутные крысы!»), и, повернувшись к стене, практически сразу уснул. Я лежал гораздо дольше. Несколько минут он упрямо ворочался, пытаясь устроиться поудобнее. Мне это нравилось всё меньше и меньше. Да что же он так тяжело дышит!? Надоело ворочаться Мише минут через десять, и он наконец вышел. Я зарылся поглубже в подушку, пытаясь хоть чуть вздремнуть, но через полторы минуты прозвенел будильник — надоело ходить на работу, каждый день ходить на работу, но выхода я пока не нашёл. Стоп! Какая работа!? Нет, я, конечно, здесь и сейчас по работе, но не настолько же! Выключив телефон, я даже не обратил внимания на то, что вернулись из туалета любовники, и проснулся кислотник. Общага научила меня засыпать под limp bizkit, так что милое щебетание девочки и кислотного парня, прерываемое короткими комментариями Андрея, помешать моему здоровому сну не имело никакой возможности. Через два часа дембель растолкал меня нежно, и в то же время грубо. Так только, как умеют в армии. На перроне была Вологда.

— Екатеринбург — Киров — Казань

Денег с собой было в принципе достаточно, но ехать поездом почему-то показалось чванливостью и кощунством, поэтому Наташа решила катить до столицы стопом. Катить до столицы стопом с Урала — не самое близкое занятие, которое может себе придумать красивая второкурсница УПИ, но Наташу редко останавливали подобные надуманные трудности. Выбежав из подъезда, она ещё раз помахала рукой давешним зрителям, которые стояли, открыв рты, и ошалело зырили на неё. Улицы пестрели тем непонятным разнообразием цветов, которое случается в большинстве городов Страны как раз к концу осени — вроде бы уже всему пора замерзать, и даже лёгкий иней на ветках деревьев довольно придирчиво и однозначно об этом намекает, но нет — зелень упорно сопротивляется подступающим морозам, пытаясь урвать хоть кусочек уже по-зимнему скудного солнечного света. Пробежав по поребрику, Наташа запрыгнула в подошедший автобус, и, прилипнув к стеклу, как в самом детстве, принялась на чуть подмёрзшем стекле выводить тёплым пальцем узоры буквы. Буквы получались медленные и величественные, как иероглифы. Если бы автобус ехал чуть дольше, можно было бы начинать наброски к своей «книге перемен», но через две остановки пришлось выйти. Из города можно было выбраться тремя способами: автотранспортом, поездами (которые, как известно, самые поездатые в мире, и которых никто по поездатости не перепоездает) или стопом. Стопом сразу как-то стремалось. Наташа решила, что стопом поедет из Перми. Или ещё откуда. И влетела с улыбкой на лице в здание автовокзала. Автобусы вдруг ходили до самого Кирова, что было как нельзя кстати. Оттуда уже проще добираться на попутках — почти центральная Страна. Билеты ушли в сумочку, голова в радость а остальное туловище — в удобное кожаное кресло. Кресла в междугородних автобусах вообще созданы только для того, чтобы в них спать. В том смысле, что читать, сидеть, думать — это ничего не получиться. В сон клонит при одном виде. Запах бензина, матерная ругань где-то за стеклом, ночные огни (время приключается, как правило, вечернее), отъезжающие подржавевшие коробки автобусов — всем знакомый типаж. Как только тронулись, Наташа зарылась в коленки с головой, и тут же целенаправленно уснула. Нечего-нечего тут в дороге расслабляться.

Утро выдалось пасмурным. Рядом с ней за ночь оказался какой-то забитый паренёк, так цепко схватившийся во сне в свою сумку, что у него побелели костяшки пальцев. Есть не хотелось. На дороге попадались редкие встречные машины, вызывавшие свист в ушах и ассоциации с чем-то непреодолимо знакомым. Трясло беспощадно. Ноги за ночь так успели онеметь, что разогнуться стоило ей огромных усилий, а тем паче — не задев соседа. Закинулась плеером, тут же выдавшим патриотическую «гони, Валентина, гони, у тебя кайф, а не машина — гони!». Автобус взбодрился от моральной поддержки, как то слишком уж весело подскочил на ближнем ухабе трассы, приветствовав Наташу ударом лба о стекло. Нельзя сказать, чтобы сильно понравилось, но внимание льстило. Серые холмы, поросшие мхом и можжевельником, практически на склонах Шотландии, прыгали мимо, то повыше, то низко-низко, почти прижимаясь к земле, словно вдруг решили станцевать с утра диковатую пляску Святого Витта. Сосед тихонечко, словно боялся кому-то помешать, похрапывал в нос. Губы смешно вытянулись и были похожи на рыбьи.
Голова клонилась к ладоням, и неровно стриженная чёлка то и дело спрыгивала на нос, отчего, видимо, было щекотно даже во сне — парень улыбался. Смотреть было интересно и приятно.
«И долго ты будешь на меня смотреть?» — вдруг неожиданно спросил он. Наташа дёрнулась, как будто её застали за чем то неприличным (ну что там может быть неприличного в жизни второкурсницы — просмотр мужского стриптиза, не знаю :), и поспешно повернулась к окну. Холмы будто повеселели. Стали прыгать энергичнее. Сунулось из-под облака солнце, но тут же спрятало нос обратно. Прошло минут две. Неловкого молчания. Парень снова окликнул её — «эге-гей! Девушка с севера, вы разговаривать по-русски учились?» Наташка вспыхнула, но проглотила обиду, и презрительно улыбнулась, повернувшись.
«Немножко. Совсем немножко» — тут должны была последовать скандальная ссора с обвинениями в феминизме и женоненавистничестве как минимум, но у него было такое доверчивое лицо, а Наташка так пылала, что спустя две секунды неподвижности они оба смеялись, показывая друг другу белоснежные овалы зубов. Представились как-то очень быстро, сдружились в том же ритме. Андрей рассказал, чем живёт. Наташа — что из себя представляет столица Урала. В общем, все остались довольны осторожно-откровенной честностью собеседника. Никто никому не открыл душу и не стал плакаться на плече, но вроде бы как породнились, доверили ему ту половинку жизни, которую можно разглядывать всем друзьям-знакомым, но в которую заказан вход прохожим с улицы. Дальше того дело не пошло. Да и было бы удивительно, если бы. Незаметно подкрались окрестности грязного и почти уже не туманного, — от того ещё более безрадостного Кирова. Кирпичные бело-красные, как революция, здания, сыпались на мостовую, словно оливки в разгар сезона где-нибудь в Афинах, а под ними суетились бездомные псины с проплешинами в спинах и не менее бездомные беспризорники (многовато «без» для всего лишь окрестностей города), прятавшие блестящие глаза в грязные лица. Трубы дымили, казалось, уже как минимум вечность, и небо было явно не того благородно-копчёного Петербургского цвета, который можно наблюдать где-нибудь над Петроградской стороной, — там небо похоже на селёдку, которую уронили на пыльную мостовую. Здесь небо обладало интенсивно чёрным цветом, тем более нелепо на таком небе смотрелся рассвет. Окрестности неба напоминали заработавшегося кочегара-стахановца, с циклопически-одним глазом — тугим солнцем. Промышленные города вообще не очень стараются радовать приезжих пейзажем. На Урал ездят не за красотой, а за работой. Потому что этот вздыбившийся в центре страны хребет, пропахавший всю равнину с юга на север с непререкаемой упрямостью, к отдыху и развлечениям не располагает вовсе. Как и годы назад, он остался рубежом, хотя с обоих сторон поселились, вроде бы, идентичные люди. Те самые, которые ровняют облик любого города под себя.
Миновав въезд с перечёркнутым названием города, автобус плавно встал у придорожного заведения, вывеской претендовавшего на звание кафе. Главным бонусом данного строения было наличие в нём канализации. Ничего более рисковать пользовать Наташа бы не решилась, если бы не была голодна очень сильно. Благо остановка намечалась не менее получасовой.
Пицца в закусочной свежестью не страдала, но выбирать было не то чтобы особо, а вообще не из чего. Есть в стране, занимающей ту самую часть суши, особый национальный вид пицц, ничего с итальянскими прародителями не имеющий. Готовиться, подозреваю, так — берёте самое несвежее тесто в доме (желательно — простоявшее хотя бы пару дней в самом сыром угле — читай — чуток с плесневиной), лепите из неё ватрушку, потом подкладываете под пресс, плющите до нужного размера, крошите туда толстыми кусками сосиски и обильно поливаете всё это дело той дрянью, которую разливают в пластмассовые бутылки с надписью «кепчуп» где-то в Краснодаре. Запах и брынзу добавлять по вкусу. Приятного аппетита. Здесь даже того не пожелали. Впрочем, за отданные деньги большего ожидать не стоило. Главное, что было весело — Андрей кидался кусочками теста, измазался кетчупом и умудрился два раза наступить Наташке на ногу. В результате они чуть не опоздали на автобус и забыли его плеер за столиком. С шеей ушли только наушники. Когда у девушки из под джинс торчит резиночка — это очень удобно. оттянул, отпустил — и уже есть повод познакомиться. Видимо, подобным способом использования нижнего белья ака стринги пользовалась большая часть мужского населения города Киров. В противоположном закусочной конце города располагался вокзал, Андрею нужно было в ту сторону, автобус векторно совпадал с ним направлением, а Наташе пора было выходить. Иначе никакого автостопа не светило. Самое приятное в этом мальчике было то, что он даже не пытался рассматривать её в качестве потенциального объекта — результатом с ним можно было просто болтать. Тем сложнее было расставаться ей, и проще — ему. Крикнув на прощание «буга гаа!» и показав страшную рожу в заднее стекло автобуса, Андрей уехал куда то в пыльные перекрёстки славного города Кирова.
«А границы ключ переломлен пополам» — прокричал хриплый волосатый субъект из старого динамика на обшарпанном окне дома за спиной. Наташа согласилась — пока всё идёт по плану. Слава богу, что у неё стринги не торчали чуть выше талии — повода познакомиться местная молодёжь найти не могла, тупо пожирая взглядами джинсовые коленки. В симпатичном подвальчике, из которого, находись он в той же Северной столице, вышел бы уже много лет как неплохой клуб, прятался продовольственный магазин. Запасшись элементами питания (батон со сгущёнкой — себе, батарейки -плееру), кинула на язык две подушечки жевательной резинки и поспешила на трассу. Трасса выходила из города на Запад. Чем дальше к открытому пространству приближалась Наташа, тем тише становился воздух, и больше вырастали дома. Ушли куда-то разваливавшиеся пятиэтажки, разбежались в сторону кирпичи, собаки стали как-то ухоженней, и даже стеснительней — лаяли только когда к ним походишь. Лучшим лекарством против тишины был плеер — опустив глаза от посерьёзневших многоэтажек, она ускорила шаг и громкость. С громкостью вышло лучше. «Ну где же ты, студент, игрушку новую нашёл» — испросило радио. Минуя нечастых прохожих, и поминутно шарахаясь от несущихся на уже почти превратившейся в трассу улицы машин, наткнулась на, видимо, тех самых — студентов. Все были при пиджаках и с девчонками, но на коленки, судя по настроению, обращать внимание тоже собрались. Свернула быстрее на другую сторону улицы. Девчонки были в каких-то практически бальных платьях, и тащить их с собой в погоню за Наташей студенты, видимо, не решились. Хотя, может, и не студенты это вовсе, а выпускники. Или они просто так оделись? Под декабрь вроде бы ни у одних учебных заведений выпусков не намечалось, тем более было странно. Тут дома уже почти совсем перестали. Вспомнив все советы бывалых автостопщиков, Наташа остановилась, чуть выставила ногу вперёд, показала красивый, безманикюрный большой палец, и повернула затылок навстречу нужному направлению. Машины останавливались почти все, но в сторону Нижнего никто ехать не хотел. Мало того — даже в Казань ехать никому было не по пути. Вообще в стране, имеющей, наверное, наибольшее количество различных народов в своей структуре населения, удивительным образом обнаруживается новая форма расизма — никто, в принципе, не против друг друга, но иметь дело с русский с татарином ни за что не захочет просто потому, что тот — другой. В высшей степени странная философия. Молчаливое игнорирование. Седьмой водитель оказался почти попутным — направлялся в Татарстан. Радостный, толстый, розовощёкий и одинокий — в том смысле, что без ещё попутчиков и коллег. Фура, под потолок загруженная пельменями, зачем-то шла в Казань. Честно говоря, прикинув на глаз по карте, отсюда было примерно одинаково что до Нижнего, что до Вологды, в которой сейчас был Он. Менялось лишь направление — с юго- на северо-западное. Через Казань получался здоровый крюк, но за неимением лучших вариантов приходилось ехать так. Написала смску «ничего никому не скажу, занавешу окна, сяду на пол и всю ночь…» Он подозрительно долго молчал, водитель тоже корректно старался не докучать расспросами, привычными в длинной дороге, хотя было очень видно, что хочется. Читать книжку в такой ситуации, когда тебя вроде бы везут не ради того, чтобы везти, и даже не за деньги, а, понятное дело, только чтобы поговорить, — идиотизм. Ничего другого в голову не пришло. Плюнула на телефон, запихала поглубже в джинсы. Повернулась к водителю и приветливо улыбнулась, загнав мысли о книгах в самый дальний уголок. Водитель прямо весь просиял от счастья, вздохнул и начал рассказывать. Ну, вы знаете, что в таких случаях рассказывают — то, что накопилось. То, чем можно поделиться с незнакомым человеком, прекрасно понимая, что через совсем малое количество времени он забудет обо всех твоих бедах, проблемах и несчастьях, а вот сейчас, пока вы рядом, может очень хорошо, гораздо лучше любого психолога и родного человека, посвящённого во все твои тайны, понять и подсказать. Правильные люди — попутчики. Без них было бы скучно жить. Страна летела незаметной, прозрачно-серой птицей над кузовом грузовика, касаясь его своими мягкими крыльями, а ветер задорно бил в лобовое стекло. Ехали не очень быстро, расстояние было не очень большим, а голова после честно выспанной ночи — не очень тяжёлой, так что шесть часов ушли под колёса грузовика незаметными лентами, будто и не было их вовсе. Зато Наташа за это время узнала об особенностях охоты в республике Коми, научилась очень забавно чпокать щекой и была приглашена в Сыктывкар в гости.
«И иду я, значит, с ружьём» — размахивая руками и отпуская руль, чего Наташа очень пугалась поначалу, но уже после первого часа привыкла — видимо, это особый, коми-пермяцкий вид езды на авто, — «а в ружье, ну там что, ну там только дробь такая малюсенькая-малюсенькая» — он попытался показать, какая дробь малюсенькая, благодаря чему фура чуть было не ушла в кювет, вовремя спохватившись о жителях Казани, рискующих из-за северных охотников остаться без кировских пельменей — «ну такая, в общем, что с ней ни на кого серьёзнее зайца то, в общем, ходить бесполезно. Это как пластмассовые пульки для человека. А медведь» — водитель делал большие глаза, видимо, показывая медведя — «он просто отмахнётся и не заметит даже. Сожрёт, даже не обращая внимания. Так вот, иду. Думаю — ну сейчас бы зайчика, и всё будет бухты-барахты, вечерком мяса поедим. А рядом две моих собаки тоже бегут. Одна, значит, Жучка» — он недоверчиво посмотрел на неё — «ну, я понимаю, имя не оригинальное, но я её не для оригинальности заводил — она лайка, и имя у неё должно быть простое, правильно?» — Наташа понимающе закивала головой. В этот момент дал о себе знать телефон, поставленный на виброзвонок, но прерывать человека в момент вдохновения было бы неправильно с политической точки зрения — «Вот. А вторая — она гончая. Она настоящая гончая, борзая. Ана. Это звали её так — Ана. Она значит в любых бегах Жучке фору даёт двухразовую запросто, и в габаритах побольше, и посильнее будет. Она у меня всегда везде на охоте первая. Любимая была моя, как вспомню!» — водитель изобразил печаль и негодование на лице, и даже плюнул в окно — «и значит идём. Слышу — что-то там в кустах шевелиться. Ну, думаю, надо самому посмотреть. Если кролик — завалю, если волк — мои псины отпугнут, а про медведя как-то и не подумал. И что ты думаешь — подбираюсь ползком, отодвигаю заросли — а в меня носом тыкается самый что ни на есть настоящий бурый. Я чуть в штаны не наложил, в самом деле. Так блин страшно было, что вскочил, наверное, быстрее некуда. И понёсся. А медведь — на четвереньки — и за мной, не будь дурак. Хоть и видит ружьё, а понимает, что не зря я от него убегаю, значит что-то с ружьём не в порядке. Ну как я бежал — не передать! А ведь ещё не смотришь, куда бежишь, лишь бы куда, ну и выбегаю на обрыв. Вперёд — там камни и ручей внизу — разобьюсь на хрен. А сзади этот самый прёт. Ну что тут делать — думаю — всё, абзац! И в этот момент медведь как-то останавливается, и начинает себя по жопе бить. Я смотрю — а там моя Жучка повисла, причём так прочно повисла, что хрен её со всей медвежьей силой отдерёшь. Так быстро ружьё я, наверное, никогда больше перезаряжать не буду. Но он ведь, скотина, всё равно за это время успел ей по морде надавать, даже лапу заднюю перебил, на одной коже висела, без кости. Ну и стреляю нормальной дробью, от которой вместо зайца получается фарш готовый сразу, только с дробью внутрях, оттого не очень вкусный, — стреляю прямо в морду этому. Ему, понятное дело, нехорошо, но как-то я криво прицелился, он схватись за морду, и давай дёру. А должен был упасть. Я тут выхватил свой нож — а нож у меня дедовский, охотничий — понятное дело, сорок сантиметров. И в спину ему. В общем, зарубил скотину. Тот валится на спину на самую на Жучку всей своей жопой. Знаешь, сколько медведь весит?» — вопросительно посмотрел на Наташу водитель. Та уже и думать забыла про смску, про Казань. Только мотнула головой — мол — «нет» — «ну от полтинника до полтораста, бывают, даже по двухсот килограмм экземплярчики. Вот он всей этой тушей прямо на собаку. Я его сдвинуть пытаюсь — и не получается ни хрена. Кое-как чуть подвинул, смотрю — лежит Жучка. Вся в кровище. Морда перекошена. Челюсть в разные стороны, но держит жопу медвежью. И смотрит на меня глазами. „Живая!“ — думаю, — „Слава тебе богу, Жучка!“. Чтобы челюсть высвободить, пришлось от жопы медвежьей кусок отрезать килограмм в пять — так глубоко въелась. А челюсть она разжать уже не могла — так прочно взяла. Я её на руках из леса вынес, до дому, и отпаивал три дня. А борзая моя пришла на следующий день утром, поджавши хвост, так и ластилась к ноге. Так я взял ружьё и застрелил её. Потому что какая она ни есть охотница, а когда надо было хозяина защищать, тут то вот и проявилась настоящая собака.» — с чувством закончил он, победно смотря на Наташу.
«А что с Жучкой-то стало?» — спросила.
«А чего с ней станет» — горько усмехнулся водитель — «сдохла. Я её во дворе своём похоронил. С тех пор на охоту не хожу, хватило мне ощущений, и собак этих иностранных не уважаю. Наши лайки — самые лучшие. Никогда не предадут».
Дальше минут пятнадцать ехали молча. Потом водитель как-то искусственно взбодрился, показал бравым видом: всё что было — то прошло, и принялся рассказывать очередную байку. Наташа, невнимательно слушая, украдкой достала телефон и прочитала смс — «вот так просижу, не меняю привычек так скоро. Я на вокзале Вологды :) догоняй!»

— Вологда

Поступив в Университет, и окончательно осознав, что вышку мне предстоит получать в Петербурге, я стал весьма впечатлителен относительно Пальмиры. «Странно — трамваи не ходят кругами, а только от края до края» — это было первое, и, пожалуй, самое яркое впечатление от столицы. В родном городе автобусы предпочитали ездить по кругу, даже если этот круг временами напоминал концептуально вытянувшийся эллипсоид. Вологда тоже не терпела трамваев, здесь рулили автобусы. Я стоял на вокзале, рядом с ларьком, в котором продавалось ужасно дешёвое мороженое, и ел уже третий пломбир. Очередь на маршрутку всё никак не кончалась. Пешком до Кремля нужно идти хотя бы сорок минут. Но как минимум. Если гулять с девушкой, от чего я в этот раз решил воздержаться по причине отсутствия таковой, то решительно больше.
Погода как то не сильно располагала к пешим прогулкам — сильный и холодный ветер норовил растрепать волосы по всему лицу, вскинуть на манер ирокеза и запихнуть за шиворот одновременно. Не самое приятное ощущение — те, кто когда-нибудь носил причёску длиннее пресловутой «площадки», меня поймут. Когда в глазах и во рту обнаруживаешь собственную гриву, это очень неприятно. Причём оказывается она там, никого не спрося, сама по себе.
В Вологде мне предстояло провести восемь часов, ожидая Московского поезда. Мимо проплыла тяжёлая Барышня с хозяйственными сумками. Мороженое закончилось. Присев от скуки на перрон, я начал кормить семечками голубей. Прямо над головой было расписание автобусов и карта города бонусом к нему. Город, по всем показателям, оказался меньше Васильевского острова. Сил и желания идти пешком в кремль это мне не прибавило. Наконец народ перед автобусной остановкой закончился, и я, быстрым нервным шагом преодолев привокзальную площадь, вскочил на подножку уже отъезжающего автобуса. Кондукторша на вопрос, едет ли транспорт до Кремля, расплылась в ухмылке (ахха! не местный!), и принялась рассказывать, как мне лучше доехать, где стоит выйти, и вообще — какие достопримечательности славного города Вологда неплохо было бы посетить, особенно если ты тут в первый раз. Я сказал, что уже не в первый, просто слышал про Кремль. Слышал много. Захотелось посмотреть. Осознав, что ловить тут нечего, барышня так же сухо посоветовала мне «подождать пять остановок, выйти и поспрашивать уже там».
Город до реки был весь прямоугольный и параллельный, как в армии. Ничего лишнего не допускалось. Казалось даже, что площади тут вырисовываются по циркулю — очень ровно и правильно. Это был новый город. Через, видимо, него я сейчас и ехал. А вот дальше, за поворотом реки, двумя мостами и кривым, заросшим острой травой берегом была старая Вологда — с перекосившимися домиками, подбитыми серым шифером крышами и облезлыми от краски скамейками. Где на каждом перекрёстке есть старые бабушки в цветастых платочках, которые, кажется, и не слыхивали слыхом о советской власти, а всё так же упорно, из года в год ходят ставить свечки за своих в церковь через дорогу и носят в вёдрах колодезную воду.
Впрочем, нужный мне кремль находился как раз таки в новой части города, и переехать реку ветхим мостом с деревянными ещё балками так и не случилось. Выйдя из автобуса, мне даже спрашивать ничего не пришлось — всё было видно само собой. Кремль был прямо передо мной — большой, белый и важный. Из бойниц на меня смотрело небо, а в прорезях башенок порхали вороны. Лицо обдувал тёплый до неожиданности в декабре ветер, а трава под стенами крепости росла самая что ни на есть зелёная, крытая свежим снежком. Пробежал по дороге какой-то бомж, похожий на Страшилу из сказки про Волшебника Изумрудного Города. У него было измученное лицо и авоська (откуда он её взял-то, я думал, подобные сумки уже умерли :) синяки под неожиданно голубыми глазами. За ним — ещё парочка таких же. Синяков, в смысле. Все трое свернули за кремль. Любопытство взяло верх, тем более рядом с кремлём был отличный парк. Бомжи расселись прямо у западной стены кремля, не торопясь разводили костёр и выковыривали друг у друга блох. Их, наверное, можно было бы снимать для передачи «диалоги о животных». Подходить я не решился — каннибализм в этой стране ещё себя окончательно не исчерпал. На входе в парк стояла канистра с мазутом, на которой сидел чумазый парнишка и просил милостыню. Никогда никому не подаю. В этот раз не изменил привычке. Потому что от моих подачек им лучше не станет (поправочка — много лучше не станет), а меня не будет мучить совесть — не мало ли дал, не обидел ли человека подобным отношением, что же у него стряслось такого в жизни что на улицу вышел? Голова чище а грудь честнее, если следовать всегда одному правилу. Парк был офигенный! В парке светило солнце, были брошены веером холмы и пруды, а за кромкой тополей свинцевела река. В плеере играла плавно идущая, как хорошая подвеска, мелодия. Никак не мог припомнить, что же это такое. Из серии музыки «мы танцуем буги-вуги, поворачиваясь в круге, и в ладоши делаем вот так» — отлично понимаешь, где слышал и о чём речь, но словами, речевым аппаратом высказать не в состоянии. Горько. Сладко…
The Verve — bitter sweet simphony!!! С реки влетал свистящий ветер, кидая в лицо листья. Куртка билась на ветру за спиной, и была похожа не то на плащ, не то на макинтош, разве не облегающий ноги. Почему-то захотелось игнорировать скамейки, и я присел у ближайшей толстой берёзы, облокотившись спиной, прямо на сыроватую землю. Жопа, правда, намокнет, но без этого никуда — производственные издержки единения с природой. Попытался прикурить. Не получилось. Ветер вырвал из рук сигарету и подбросил её в пруд. Сигарета летела медленно и красиво, как в сказке. Навстречу шла девушка. Как и минуту назад мой плащ, ветер кидал ей по плечам волосы. Тёмная блондинка с сильно заметной татушкой на плече. Чёрная помада, чёрно-белый контур глаз. Плавные губы, тонкая, вытянутая вперёд шея, и пепельные, как моль, волосы. Была похожа на солистку «Клюквенных», если бы вторая отпустила волосы в рост. Перед ней был клубок сигаретного дыма — словно следовал, указывая дорогу, и не отставая ни на секунду. Прошла мимо.
«Девушка!» — заорал я на весь парк — «Вы что-то потеряли!!!» Обернулись даже на том берегу пруда. Картина маслом — я сижу за берёзой, ей, видимо, видно только кусочек моей спины и не понятно, откуда столько крику. Я поднял руку, как на автобане, и помахал. Должна была подойти. Главное — не оборачиваться посмотреть. Прошло секунд пятнадцать. В тишине и симфонии.
«И что же?» — дыхнул совсем у моего левого уха петляющий по тональностям голос. От сладкого запаха я даже задохнулся.
«А вы привыкли разговаривать с незнакомыми молодыми людьми со спины?» — провокационный вопрос. Главное, повторяю — не оборачиваться.
«Если молодой человек сидит пятой точкой на сырой земле и уже целую жизнь не может, видимо, причесаться, то — да» — рассмеялась она, но подошла-таки лицом ко мне. Заглянула в глаза — «И? Что же я могла потерять? Или это просто повод со мной познакомиться?»
«Да нет» — улыбнулся я так, что сразу стало понятно, — именно способ познакомиться. — «Просто я хотел сказать, что ты потеряла улыбку. Но теперь, я вижу, всё в порядке, и если ты дашь мне сигарету, то жизнь будет просто замечательна, и всем будет хорошо — и мне под сырым деревом с сильной затяжкой, и тебе с твоим молодым человеком, который должен ждать тебя, видимо, на вот том мостике через пруд» — а что вы на это скажете? По крайней мере на сигарету можно было надеяться. Девушка ещё раз показательно улыбнулась, присела на колени, испачкав их в земле, разжала мои губы и вставила туда сигарету ловкими пальчиками. Всё действо было похоже минимум на минет, но как-то так красиво обставлено, что я упёрся взглядом в её ноги и молчал. Коротая вязаная юбочка задралась до неприличия.
Оглушающий шёпот вернул меня обратно — «пошли со мной?» Отказаться было бы глупо.
Мальчик у неё действительно был. У мальчика была причёска-вамп а-ля Вилле Валло, полное лицо веснушек (и это под декабрь-то!) плюс тонкий пупок. Не знаю, почему я на пупок обратил внимание, но такие пупки обычно бывают у хрупких девушек. Наверное, ему было холодно. Мне бы точно было холодно. Он сидел на ступеньках какой-то готической архитектурной вставки в холм, обнимая колени тонкими руками, и смотрел вдаль. Вставка была мраморной, и, судя по всему, холодной. Но это было ничего. Девушка сказала, что он — ангел, похожий на глиста. Мальчик не обиделся, и даже дал свои тонкие пальцы мне в ладонь — поздороваться. Гуляя по парку, мы болтали ни о чём и пинали осенние листья ногами, а мальчика иногда словами. Он не воспринимал наши фразы никак, и это нервировало. Даже ходил он каким-то танцем, словно робот. Кремль медленно, но верно отдалился в сторону. Вместо кремля мы направились на флэт, где было много джина, голые ноги и унитаз, закиданный презервативами. Ничего криминального, кроме двух негров, которые вместо того, чтобы нормально говорить по-русски, рифмовали каждую фразу и сильно выпячивали свои пухлые губы. Речь у них так и получалась — словно накладывая слова друг на друга. Девушка показала мне свой накрестник — такой мешочек для крестика на шее, который можно стилизовать хоть под красноармейскую звезду, ведь неважно, что снаружи, главное — внутри твоё распятие. А потом увела в спальню. В спальне была огромная кровать и занавешенные чёрным полотном окна Я не знаю, как это можно назвать, но больше всего это походило на игру в прыжки. При моих без пятнадцати два метра габаритах, и её ненамного меньших ногах, всё действо было похоже на бега антилоп в ограниченном комнатными стенами с постерами Кобейна пространстве. Через час мы оба лежали в куче постельного белья, с удивлением рассматривая друг-друга — я её грудь, а она моё лицо. Вещи были раскиданы по всей комнате в хаотичном порядке, кровать под двумя молодыми телами безжалостно скрипела, а я целовал её в дырявое по всем правилам ухо и что-то невразумительно шептал. Такого быстрого секса я не имел ни разу в жизни. Отворилась дверь, и в комнату робко заглянул мальчик. Как-будто он ожидал увидеть здесь что-нибудь другое. От негодования у него даже кадык нервно задёргался. Выкрикнул тонко — «блядь!» Девушка покрутила пальцем у виска, и кинула в него моим мартинсом. Потом сказала — «это не то, что ты думаешь. Вечером я к тебе зайду, и ты мне нарассказываешь всё, что ты тут навыдумывал, а пока — иди домой. МЫ просто дрались подушками (я чуть не заржал!) Мама звонила, сказала, что давно тебя не видела». Он закивал головой до изнеможения энергично, ухватившись за эту фразу, как за спасительную соломинку, и аккуратно прикрыл дверь. Мне было всё равно относительно их взаимоотношений и ужасно смешно относительно вообще. Я смотрел в её неопределённого цвета глаза и улыбался. Она улыбалась тоже. Спросила — «хочешь ещё?». Я из последних сил помотал головой. «Я тоже» — она положила голову мне на грудь, и стала гладить живот — «А вот чего ты в жизни вообще хочешь? Ты когда-нибудь задумывался?» Ничего кроме невнятного мычания у меня не получилось. Девушка не обратила внимания. Поднялась, села на колени. Закрыла грудь простынёй.
«Да ты не обращай на него внимания. Это такой мальчик. Он славный. И я считаюсь его девушкой. Потому что ты — это на один раз. Мы с тобой даже больше наверное не увидимся. А он — это надолго. Он меня понимает. Мы с ним уже три года вместе, и на таких жлобов, как ты, я его не променяю (тут я внутренне усомнился, но высказывать догадки не стал). И он меня — тоже. Да заткнитесь вы там!!!» — стукнула в стену кулаком. За стеной доили коров ребята из Prodigy. Групп-взрывов было много всегда. и все они, казалось, могли бы дотянуть до великих. На моей памяти таких случилась парочка — Prodigy & Limp Bisquit, но ни те ни другие ничего больше одного хорошего альбома так и не сообразили. — «Он просто не может без меня. Мы друг другу как наркотик. И секс нам вовсе не нужен. Тем более у него СПИД (позже вспоминая этот момент своей биографии удивляюсь дзенскому спокойствию, с которым я воспринял эту новость). Но я всё равно сплю с ним. Это как экстрим, понимаешь?» — в более глупые ситуации я ещё не попадал. Никогда после ночи любви девушка не рассказывала мне, как она это делает с другими парнями. Впрочем, когда-то всё должно быть в первый раз — «И бросить его не могу. А он — он, ну как бы это сказать… бывает, знаешь, говорят — прячется под юбкой. Тут другая ситуация — тут он как бы в тюрьме за моими ногами. И любит, и ненавидит. И ничего с собой поделать не может. Со мной то и подавно. Дай сигарету». Я порылся в её сумочке, нащупал пачку, протянул ей. Зажигалка нашлась в складках простыней. «Если с утра не закурить, то на хрен просыпаться» — сменил визгливого Кейта Флинта неожиданно приятный голос Васильева. «Слишком что-то часто» — подумалось.
Вдруг Девушка расплакалась. А я даже не спросил, как её зовут. И чем кончать плач — тоже не представлял. Чёрные, кофеиновые от туши слёзы капали на простынь. Одна из них потушила сигарету. Противно запахло. Я поцеловал её грудь и уронил на подушку. тухлая сигарета выпала из руки, прокатилась по животу и слетела на пол. Она обняла меня поверх ногами, и всё началось по новой. Больше плакать ей не хотелось. Шнурки для телефонов Nokia невероятно прочны — помните такую рекламу? Не знаю как вообще, но с её шнурком мы вытворяли такое, что с тех пор я чрезвычайно уважаю финских производителей — выдержать такую нагрузку не каждой альпинистской верёвке было под силу. Полчаса спустя я был окончательно обессилен, и Дельфин за стеной меня поддерживал — «Я был выжат через час, выжат как лимон, но тут же мы услышали подруги нашей стон». А после мы просто лежали в кровати, обнимали друг друга за все найденные места, дымили папиросами на всю комнату и смеялись, как дети, обсуждая какую-то белиберду. Лучше, наверное, быть и не могло. Это был, пожалуй, единственный раз, после которого я смог похвастаться тем, что убедил хоть одну блондинку в том, что все блондинки — дуры. Это была такая игра — мы рассказывали всякие нелепости, и обязательно с ними соглашались. Если хочешь играть по правилам — соглашайся. Не хочешь — выходи из игры. Нам было хорошо, поэтому мы доиграли до конца.
Сильно интенсивно двигать ногами, задирая голову вверх — только так и можно слушать Агату Кристи. Не верите — посмотрите клип «Я на тебе, как на войне». примерно тем же занимались и мы — с той лишь разницей, что вверх задирались ноги, а сильно интенсивно двигалась голова. Гитарный звук звучал весьма откровенным, — перебор был настолько туг и звонок, что казалось, будто струны находятся в вакууме. В общем, было хорошо. Упав на подушку, я вдохнул много воздуха и раскинул по кровати руки. Не хватало, пожалуй, только шприцов. И ганджи. Остальное было в достаточных для моей непритязательной личности количествах. Васильев опять орал за стенкой — «закинувшись от всем, от чего только можно балдеть». Она выглянула, завернувшись в простыню, из комнаты, и на кого-то покричала, а когда вернулась обратно в кровать, в руках у неё была бутылка дорогого коньяка. Я в это время пытался позвонить Наташе, но сеть работать отказалась, да к тому же подвис торпедовский телефон. Торпедовский — в смысле того, что чёрно-белый.
«Что там?» — спросила она, глядя на трубку, и сделал большой глоток из горла.
«Пытаюсь дозвониться девушке» — честно ответил я, кидая телефон с кровати и обнимая её за талию.
«И не стыдно» — не обвинила или спросила, а просто констатировала факт. Даже отвечать не стал. Только поближе подвинулся и глубоко зарылся в волосы. Поцеловал приятно пахнущую шею. Её чёрная помада была размазана по всей моей груди и ещё чёрт знает где, зато я умудрился укусить её за щёку, когда мы целовались. В общем, были квиты. Она гадала мне по руке, а я рассказывал ей, до какой длины стоит носить юбку под разные случаи — познакомиться с парнем, переспать с ним или показать, что он тебе нахрен не нужен. Она бегала острыми ноготками по моей спине, а я делал ей массаж, от которого она стонала не меньше, чем во время секса. Она пыталась залезть языком ко мне в горло, а я…
Через полчаса я решил, что всё-таки пора. На секунду раньше меня то же самое решила она. Встала и начала одеваться. Я решил понаблюдать, тем более что кровать занимала такой процент площади комнаты, что вдвоём на оставшемся пространстве нам было бы просто не развернуться. Чулки, оказывается, она так и не снимала. Волосы веером рассыпались по голой спине. За бельём последовали юбка и маечка. Последняя была слишком воздушной, чтобы что-то скрывать. На голову она одела старомодную шляпу, а на длинные ноги — сапожки с железной бляшкой, которые, наверное, могла бы носить красная шапочка, если бы не была так давно. Сверху легла жилетка.
«Я подожду тебя на кухне, ок?» — ну что я мог на это возразить. Знаете, откуда произошло слово О.К.? Это американская фонетическая сокращалка фразы All Correct. Весьма нелепо она звучала бы в данном контексте.
Как ни странно, но я запомнил каждую мелодию, которая играла за стенкой, пока находился в этой комнате. Последним был Ленинград — «мыслей нет и денег нет, только он работает». Но это было уже вовсе не актуально. В общей сложности я провёл в вологодской кровати три с половиной часа. Но речи о том, чтобы выспаться или отдохнуть, не шло абсолютно. Она была за, а я был не против, и в результате поставил свой личный рекорд по количеству «смог» за раз. Левый мартинс нашёлся именно там, где ему и положено было быть — по ту сторону двери, не долетев памятные несколько часов назад до её мальчика каких то сантиметров десять.
Когда мы вышли на улицу, вечер очень продуктивно начинал ложиться на город. В том смысле, что темнело неожиданно и быстро.
«Вон в той комнате мы были» — показала она пальцем на особо тёмное окно. Блики на стекле отражались, казалось, в придорожных сугробах. Мы опять долго и взасос целовались, потом искали какую-то подворотню, а нашли арку, призрачно-зеленоватым полукругом, кирпичиками уходившую глубоко вперёд. В арке было темно и сыро. Особенно.
На кремль я её всё-таки затащил. Под самый конец, когда до поезда оставалось полчаса. Мы стояли в бойнице и нервно курили, стряхивая пепел на каменные плиты крепости. Девушка открыла красивые губы.
«У тебя с собой есть презерватив?» — я отрицательно помахал головой. Она присела, расстегнула мою ширинку. Затянулась последний раз и выкинула сигарету. А я стоял и смотрел с высоты пятого этажа на серые цветастые крыши Вологды.

— Казань — Нижний Новгород

До отправления оставалось ещё некоторое количество времени. Из Казани в Новгород решено было добираться электричками по причине отсутствия поездов прямого следования аж до следующего утра. Столица Татарстана, конечно, приветливый город, и река тут серьёзная, ничего не скажешь, но торчать сутки на вокзале в ожидании поезда — не вариант абсолютно. Окружающая быстрота прибытия-отправления пугала — чуть ли не каждые пятнадцать минут, на зависть всем столичным вокзалам. Девушка в прозрачно-голубом платке крутилась у зеркала, рассматривая вздёрнутый носик и приветливо себе же щурясь. Ей не доверяло даже собственное отражение. Девушка была такая — вся из себя. Забывшая дома разве что ценник. Очень откровенная и без явно комплексов. Жившая девизом французских куртизанок — брать от жизни всё. Может быть Наташа и не брала от жизни всё, но ширяться как-то до сих пор не впирало, чего нельзя было сказать о голых руках «зеркальной» девушки. Индейское солнце светило во все стеклянные витрины и трепыхалось в них безвольной закатной раненой бабочкой, а с горизонтом творилась совершеннейшая котовасия — всё прыгало и плясало, произвольно меняя цвета и вскидывая в испуге сполохи причудливых форм. Может быть, солнце взрывалось — не знаю. В общем — было красиво. Закат раскрашивал жизнь в свои цвета. В соревновательном существовании по привокзальной площади носились кошки и собаки, задорно друг на друга огрызаясь и подбирая самые внушительные объедки, а вороны каркали с ветвей почти уже зимних деревьев, важно восседая поверху действа. Жизнь кипела. Кипела голова, из которой всё не шла Жучка. Нарассказывают страшилок на ночь глядя. Хотя этой ночью, судя по всему, поспать не получиться. Наташе предстояло преодолеть четыре электрических переезда: Казань — Зеленодольск (40 км), Зеленодольск — Канаш (75 км), Канаш — Арзамас (225 км, самый длинный, но зато в конце ждало такое радостное столкновение с цивилизацией) и Арзамас — Нижний Новгород (100 км). Голос дикторши невыразительно и беспрерывно читал имена электричек и названия направлений. Наташа попыталась представить комнатку, в которой сидит эта женщина. Отчего-то хотелось верить, что общение с пассажирами, пускай и одностороннее, происходит из чистого альтруизма одного малоизвестного большинству тех самых пассажиров человека, а вовсе не тёмноплёночный голос дикторши, записанный на кассету лет пять назад, вещает нам о перипетиях железнодорожной жизни. Комнатка должна быть маленькая, максимум — три на три метра. Там должен быть обязательно микрофон, пара шатающихся деревянных стульчиков, невыразительный вовсе стол и чашка с кофе, уже холодным и, понятное дело, ещё не допитым. Но кофе обязательно должен быть очень сладким и сильно чёрным. Потому что как же без кофе на такой работе. А перед глазами — точно висит телевизор. Не модный какой-нибудь навороченный иностранный плоский экран, а обыкновенно старый простой пузатый кинескопом Горизонт или Витязь. И в него видно весь вокзал — кто куда ходит, чего делает, всех пацанов, которые курят у ларьков или перепрыгивают через турникеты, тоже видно. И бабусек, собирающих бутылки по урнам. И даже милиционеров, ушедших в поиски граждан без прописки. А особенно хорошо видно ту девушку перед зеркалом — ну потому что зеркало большое, блестящее, а девушка маленькая и беззащитная (ну там высоко камера висит наверняка, и дырявых локтей не видно), и так хочется сказать ей что-нибудь такое хорошее, тёплое, чтобы девушка услышала вдруг, посмотрела куда-то вверх, наверняка не в камеру, и улыбнулась. И ей было бы приятно, и дикторше. Но нельзя — прямо перед дикторшей лежит листочек со списком поездов, которые должны отправляться вот уже сейчас, и надо обязательно его прочитать, а то кто-нибудь может и не успеть на свой поезд. А если не успеть на свой поезд — это же ждать следующего. А если ему следующего ждать ещё суток трое, а он тут проездом. Это же просто катастрофа! Поэтому дикторше нельзя отвлекаться. А голос у неё очень правильный, выработанный годами, и даже если она в прошлые выходные ездила с мужем на дачу на машине (ну а какая у мужа может быть машина — ну, какой-нибудь старый Москвич, хрипящий и пыхтящий всю дорогу. Не очень-то и машина, скажем прямо), и машина на полдороге сломалась, и пришлось её на этой же полдороге чинить. А чинили долго, и на улице был такой ветер, что муж простыл сильно. А она ведь хорошая жена — она же не может, если муж там на улице, сидеть в машине. Она тоже вышла и помогала ему по-всякому, ключи, например, подавала. Ну и приболела тоже. Кашлять стала. Не так сильно, как муж, понятное дело, но тоже стала. А муж лежит дома и болеет. А она не может дома — кто-то же должен работать в семье. И вот с температурой и даже больной головой она утром села за микрофон, и стала читать. Но читать не больным кашляющим голосом, а профессионально поставленным, красивым и чётким, потому что уже много лет работает, и привыкла к таким внештатным ситуациям. Наташа попыталась представить себе её губы, стреляющие словами в микрофон, словно пулями. Но губы уверенными и сильными отчего-то не получились. Получились усталые сухие губы старика. И Наташе вдруг так стало жалко дикторшу, что она повернулась, и помахала рукой вверх во все четыре стороны — чтобы хоть раз наверняка попасть в кадр. И её наверняка увидела эта усталая женщина. И наверняка улыбнулась. Но ничего не сказала, потому что как раз в этот момент уходила электричка на Зеленодольск.
«Нам остаётся сделать ход на линию вперёд — и нам помогут молоко и мёд» — напомнил Саша Васильев. Ничего кроме как согласиться не оставалось. Уже и в действительности было пора. Быстрым шагом через вокзал по блестящему полу к турникетам, а оттуда налево, к своему зелёному составу. И зачем все железнодорожные составы красят в тёмно-зелёный цвет?
Итого в Казани Наташе удалось провести чуть больше календарного часа, что, впрочем, как не радовало, так и не огорчало. Войдя в вагон, она огляделась. Ничего особенного — обыкновенный вагон, весьма пустой даже для подобного времени суток, со стандартным набором обитателей и скудным светом ламп. У самого входа сидел бритый наголо парень с подтяжками навыпуск — демонстративный скинхед. Удивительно, что один. Правда, лицо у парня являлось настолько выразительным, что было бы замечательно, если его не трогать. Проблем у окружающих могло стать меньше на порядок. Это вам не английские ребята в двубортных пиджачках середины прошлого века — это удачно скомпонованная машина для устранения расовых предрассудков. Наташа прошла дальше — там ютилась компания непонятных зеленоволосых девчонок, подстриженных частью под Сида Вишеса, частью под Александра Розенбаума. Другие стрижки в их обществе отчего-то не приветствовались. Девчонки громко, на весь вагон обсуждали, «какая у Макса коллекция Children of Bodom!!!» и всё в таком духе. При этом возраст их явным образом колебался в районе восьмого-девятого класса, и это несколько пугало. Девчонки ехали на каникулы к тому самому Максу все разом. Можно было усомниться в возможностях неведомого Макса осчастливить такое количество представительниц прекрасного пола хотя бы даже посредством музыки, но Наташе было не до того — нужно было уже где-то приземляться. Она прошла дальше, миновав любительниц преждевременных каникул. Ну кто устраивает себе отдых в начале декабря!? Вот и я думаю, что никто. Кроме, вот, собственно. У девочек были свои каникулы — не так, как у всех. Максимально неправильные. К концу вагона ситуация менялась на сугубо положительную — там обитало неполное семейство из мамаши и двух отпрысков, да парочка старушек у окошка, обсуждавших соседские тайны. Наташа выбрала старушек. Скромно присела рядом, и даже рюкзак положила на верхнюю полку, а не рядом с собой, за что была удостоена милосердно-пренебрежительного взгляда с двух глаз и оставлена в покое. За спиной бесились те самые ребятишки. Женщина в косынке пыталась их успокоить, но ребятам было весело как раз оттого, что успокаивают именно их (неправильность номер раз. Успокаивать следовало всех остальных) и что все на них обращают внимание (неправильность номер два, понятно почему). Она была мать своих детей, и, видимо, даже осознавая всю бесполезность попыток утихомирить чада, не сдавалась.
Одиноких девушек в вагоне была одна — наша с вами знакомая. Скин вроде в её сторону не смотрел, до остального было, как там по Денежкиной, «ха-тьфу!» За немного до того, как поезд уже тронулся, вошёл последний пассажир — парень явной кавказской внешности. На голове — ганста-шапочка, едва прикрывающая макушку, словно плавательная. Тем более странен английского покроя демократичный пиджачок. Что пугало — парень был, как это называют — «два на два». Скин было встрепенулся, но тут же одумался, вспомнив, что одинок в своих стремлениях. Хач заметил его, и тоже весь напрягся. Рука полезла в карман. «Только этого тут не хватало» — со страхом подумала Наташа. Несколько времени в воздухе висело напряжение и даже, казалось, немножко электричество. Но ничего. Обошлось. Отойдя в другой конец вагона, так и не вынув ладонь из кармана, Хачик угрюмо сел в углу и зло уставился на скина. Тот ответил взаимностью. Плюсом было то, что теперь ни тот, ни другой не будут приставать — слишком заняты построением дружеских глазок. Наташа облегчённо вздохнула. Не в тему вспомнилось — «что с тобой сделал русский рок, парень?» — это всё уши виноваты. Электричка гуднула в толстый зимний воздух и медленно поплыла. Лёд тронулся, господа присяжные заседатели! Минут двадцать ехали спокойно. Даже чересчур. Только тут Наташа заметила, что вагон молчал. Замолчали даже дети. Потом вроде отошли, начали тихонько что-то подсказывать друг другу. От усталости и напряжения немного заболела голова и веки. Наташа прикрыла глаза и откинула голову чуть назад.
За две станции до конечного Зеленодольска хачик вышел в тамбур покурить. Спустя минуту поднялся скин, и скрылся следом. Серия гулких ударов плюс выбитое чьим-то локтем стекло очень явственно сообщили зрителям, что происходило за стеной. Тонкая лужица крови натекла из-под двери, а внутри всё ещё слышались глухие пинки. На следующей станции хачик вышел. Пиджака на нём уже не было, осталась только шапочка. В правой руке был красный даже ранним зимним вечером кастет из водопроводного крана. Больше выходить через этот тамбур никто не решился.

Перерыв между Зеленодольской и Канашской электричками был всего пятнадцать минут, но и этого хватило, чтобы наменять на валюту еды в придорожной кафешке, больше похожей на столовку совковых времён (даже рыжеусых тараканов, видать, за большие деньги, заказали откуда-то издалека. Что значит имидж!), и юркнуть в вагон. Этот оказался совсем пустым.
Наташа пристроилась у самого выхода, развернула на желтоватой от пролитого лака (только не уверяйте меня, что сиденья в электричках им специально красят — то, что я вижу, гораздо скорее можно называть конкретно пролитым) скамейке свой ужин и принялась уплетать за обе щеки, никого не стесняясь, благо что действительно было некого. На середине второй булочки, словно поймав её на всех неправильностях жизни, в вагон вошла та самая «колотая» блондинка. Получалось, что от самой Казани они ехали вместе. Правда, на неё не обратила никакого внимания. Глаза были без всякого выражения. Пустые и стеклянные, словно застывшие капельки воды, но не бито-ледяные, а чистые, ещё не упавшие на землю. Просто-таки снежная королева! Есть после подобного шествия расхотелось совсем. Настроение тоже сложилось не очень. Наташа с хорошо спрятанным отвращением посмотрела на оставленный «на сладкое» мятый эклер, и, переборов себя, проглотила кусочек булочки. Излишняя блондинка пристроилась в середине вагона, спиной к ней. Сила убеждения вообще великая вещь — пару десятков раз повторив себе — «но ведь это как-то действительно можно есть! ведь люди едят!», Наташа справилась с эклером и остатками почему-то кока-колы. Ведь хотела же купить молока!
Динамик вздохнул как-то совсем по-старчески, и объявил отправление поезда. Колёса зашуршали и приступили к старательному мерному стуку.
Ветер из окна поезда вакуумно бил по глазам. Окно было открыто как раз перед ней, и пока стояли — очень умело маскировалось. Даже когда начали отъезжать, ничего особенного с ним не происходило. Но уже набрав скорость, окно со всеми своими составляющими, как то — холодный ветер, сильно неприятный вой и интенсивно чёрный цвет, стало весьма существенно мешать. Наташа подошла к нему, и попыталась закрыть. Створки заклинило. Подёргавшись минут с пять, было выяснено, что все попытки бесполезны, ничего не поможет. На блондинку не стоило надеяться, — оставалось принять единственно верное решение — покинуть терпящее крушение судно.
В тамбуре было очень таинственно и даже не сказать как здорово. Наташа прислонилась к стеклу и смотрела на несущиеся мимо деревья. Идея простоять тут всю дорогу показалась неожиданно заманчивой. Её бы, пожалуй, стоило использовать. Но, как назло, по ходу движения в тамбур стали заходить люди, по большей части мужчины, чтобы покурить. Это было неприятно и в принципе ожидаемо. Все обращали своё внимание на неё и пытались обратить её внимание на себя. В конце концов это настолько надоело, что Наташа весьма грубо хлопнула дверью между вагонами и, проскочив один, остановилась в следующем тамбуре. Таинственность и здОровость, казалось, вернулись. За дверью послышались голоса. «Ну только не сюда, только не приходите!» — сильно-сильно подумала Наташка. Даже чуть пожелала. Желание сбылось и в отсутствие всяких бонусов вроде звёзд на горизонте — приходить никто не стал. Прислушалась — курили и обсуждали каких-то знакомых незнакомых (знакомых обсуждающим, и, соответственно, неизвестных ей).
«Они могут вдвоём комнату с Олеськой выбить»
«Да кто ему даст?»
«Олеська» — удивился вопросу голос.
«А комнату?»
«А-а. Комнату. Не знаю. Дадут. Коменда — тоже человек». Наташа распахнула дверь и прошла мимо, взглянув мельком на собеседников — ими оказались парочка парней приятной наружности, излишне волосатых и слегка небритых, но ровно настолько, чтобы нравиться. У парней была гитара и два там-тама, а также а также мятая пачка «Marlboro». Шмыгнув мимо, Наташа оказалась в вагоне. Народу было не в пример остальным много, но свободное место нашлось тут же правым бортом. Чтобы не сидеть просто так без дела и не проспать нужную остановку, хотя, в принципе, проспать конечную — это ещё надо умудриться, Наташа порылась в рюкзачке и достала книжку. Книжка была старая и сто раз уже прочитанная, но список модных книг в стране никогда не меняется — это весьма стандартный набор. Хочешь сойти за романтика — Мастер и Маргарита, может быть, томик Маяковского. Модные тинейджеры читают всего четыре книжки — Чака Паланика, Ирину Денежкину, «Generation P» или «Революцию сейчас». Библиофил-одиночка — Мураками («нет каштановым побегам…» — отозвался плеер), Коэльо или что-то а-ля Маркес-Гришковец. Домохозяйка или отец семейства — Убить Бешенного или Дарья Донцова. То есть наборот, конечно. Не из мира сего — Лукьяненко или Перумов. И уж если у тебя совсем хреново в жизни, то тут на девяносто девять процентов — Мирзакарим Норбеков. Наташа не стала исключением, потому что не любила особо выпендриваться. Ну по мелочи то конечно можно, но вообще — никакого резона. Читали сегодня Стогова — в принципе не важно, что, — во всех его книжках бухают и трахаются от начала и до конца. Меняется лишь место действия — с сырого питерского подвала на пески средней Азии или кислотный чилаут Амстердама. Спустя полстраницы читать стало трудно, спустя две — просто невозможно. Такие тихие и приятные тамбурные ребята решили под вечер порадовать вагон своим творчеством, то есть показать публике, как здорово они умеют лажать известные песни. Если Кино им ещё прощалось по причине того, что кроме как в исполнении уличных поэтов Цоя мало кто слушает в нашей стране. У многих из ваших знакомых есть записи Кино? А многие из тех, у которых есть, их слушают хотя бы раз в год? Но когда один (повыше и посимпатишнее) стал изображать из себя модного поп-певца Дельфина, уши впору было действительно затыкать. Он не то чтобы не успевал или отставал в некоторых местах, у него просто ни хрена не получалось — ни попадать в такт какой-то левой мелодии, взятой явно от другой песни, ни двигать похоже руками. Наташу пробрало на смех. Остальные пассажиры, видимо, привыкшие к подобным вечерним представлениям, лишь устало ждали, когда всё закончиться. Спев три песни, артисты уразумели, что ничего прибыльного в этом вагоне им не обломиться, и поспешили дальше. Наташа сидела лицом к идущим с кепкой мальчикам и внимательно рассматривала их насмешливые, немного пьяные лица. Один был высоким и не очень красивым, с большим носом и щетиной, делавшей его похожим на гордого жителя Кавказа. У него были широкие стёртые джинсы и значок каннабиса на рюкзаке. А второй был даже не большой — второй был громадный. Длинный и гибкий — шланг. Делая шаг, он как-то инстинктивно пригибал голову, хотя до потолка оставалось ещё приличное расстояние, и весело кланялся всем, кто подавал за творчество. Подавали вяло. Опустив взгляд на Наташу, он вдруг показал ей язык. Наташа прыснула. Тот тоже улыбнулся, передал кепку товарищу и подошёл к ней.
«Привет» — широко улыбнулся он. Чёлка спадала на глаза и мешала ровно смотреть, тем более что поезд покачивал её в свой собственный такт. Наташа промолчала.
«А такая красивая девушка наверное ещё и разговаривать умеет?» — совершенно серьёзно спросил он. Или сделал вид, что совершенно серьёзно спросил. Мальчик был очень неправильный и оттого невероятно симпатиШный. «Вечный странник» — окрестила его про себя Наташа. Такой, который никак не может определиться, что же он хочет от жизни, и постоянно кидается из крайности в крайность в поисках не существующего идеала. Идеализированный романтик, короче.
«А ведь качественная музыка в больших количествах может запросто сломать уши» — оповестил её мальчик — «Видимо, с тобой это и случилось».
«Это вы себе польстили» — усмехнулась Наташа — «Если в самом деле так, то вас действительно можно слушать безбоязненно». Ребята не обиделись. Даже улыбнулись. В общем все попытки строить из себя неприступную и слишком занятую модную особу провалились с треском. Через пару минут они уже весело обсуждали творчество Бутусова.
Да и вообще это оказались весёлые казанские парни, даже немного КВНщики. Того, который был пониже, с рюкзаком и там-тамами, звали Костик, а второго, который, собственно, и решился с ней знакомиться, она так и не запомнила, хотя он вроде бы даже представлялся.
Новый алкогольный напиток, позиционирующийся как молодёжный, имел очень экстравагантное название — «Трах!» Видимо, целевая аудитория должна была воспринимать это как руководство к действию на фоне сокращения численности населения страны, но подобная «лобовая» реклама шокировала даже весьма развязных представителей слоёв потребления. Невольно возникала мысль — уж не приложил ли к этому руку великий гуру отечественной PR-индустрии Виктор Олегович Пелевин? Не иметь представления о анально-оральной теории вау-факторов считалось дурным тоном в среде любой институтской молодёжи. У мальчика Кости за спиной был целый рюкзак траха, смахивающий на бездонный колодец. Поэтому ребята были не сильно трезвые, но зато сильно весёлые. Пить пришлось с ними вместе. Болтали без умолку, даже, кажется, немного громче, чем позволяют приличия. Примолкли только, когда в вагон зашла дорожная милиция. Толстый дядька с дубинкой и в серой фуражке строго посмотрел на их компанию, покачал головой и прошёл мимо. А им вместе было весело, как сообщникам. Под весёлое настроение отчего-то захотелось развести ребят на музыку. Сначала сделала, потом подумала. Что зря это сделала. Вагон, казалось, был с ней солидарен. Но отказываться уже теперь было бы очень глупо. Парни минут пятнадцать (ужасно долго!) совещались, что бы такое сообразить, потом как-то дружно посмотрели ей на спину и заговорщицки улыбнулись. Длинный взял в руки гитару, Наташа мысленно зажала уши. Но ничего не произошло. Вернее, не произошло ничего такого, отчего можно было бы расстроиться. Он играл. Действительно играл. Играл не так, как полчаса назад — на зрителя и ради денег, лишь бы отыграть, а играл специально для неё — по настоящему красиво! Играл бутусовские «Крылья». Трепыхающиеся пальцы (именно трепыхающиеся — не танцующие; — словно барабанные палочки) летали по грифу и очень легко и тонко задевали кусочки струн. Откуда-то неожиданно организовался и красивый голос. То, что изображалось полчаса назад «для публики», ни в какое сравнение не шло с тем, что играли для неё. Очень целенаправленное лицо с резаными скулами, тонкие кисти рук, ровное ударение голоса — всё красиво и всё завораживающе. Когда песня закончилась, к ним подошёл старичок с длинной седой бородой, и, положив в кепку десять рублей, сказал «Спасибо». Это было очень странно и приятно. В конце вагона кто-то даже вяло похлопал. Мальчики оказались приятными собеседниками и вовсе не обременительными попутчиками, с лёгкостью провинциальных донжуанов повествующими о надводной московской жизни. Поезд ехал, колёса стучали, ребята были интересные а гитара — негромко-приятной. В уже изрядном подпитии Наташа даже поцеловала Костика в лоб под каким-то нелепым предлогом. Предлог выдумывался долго и мучительно, как бы в оправдание слишком скорому знакомству, но в конечном итоге оказался весьма приятен и полезен. Второй длинный всю дорогу заговорщицки подмигивал Костику и постоянно сморкался. На вопрос, не простыл ли он, важно ответил — «да нет, это просто ринит». И заржал. Это потом Наташа прочитала в какой-то умной медицинской энциклопедии, что так по-умному называется насморк. А тогда — поверила, и даже уточнять не стала. В наушниках, висевших на груди, едва слышно сквозь грохот электрички и громкие по причине грохота голоса — «Мальчики слушают Pistols, мальчики — как Сид Вишез».
«О» — обрадовался длинный — «Это Тараканы, да!?»
«Это Наше Радио» — улыбнулась Наташа — «На, если хочешь» — протянула ему капельки. Тот с наигранной радостью забрал у неё плеер, и тут же начал чего-то химичить со станциями, хотя всё было настроено очень даже удобно. Хотя на вкус и цвет. Наташа подняла глаза от плеера и встретилась с прямым взглядом Костика. Взгляд был донельзя серьёзный и весьма по этому поводу непонятный.
«Вот как ты это называешь?» — спросил он.
«Что — это» — не поняла Наташа.
«Это — ваше радио» — с издёвкой в голосе.
«Ну, рок-культура»
«Я бы убил того человека, который назвал сраным словом „культура“ нашу музыку — панк и гранж, например. Того, кто всю жизнь плевал этой музыке в лицо, а потом, вдруг, ни с того ни с сего, оказался рядом с ней. Козырев этот сраный» — сказал, как выругался. Один большой матюг — «Поставил на полочку и вытер тряпочкой гитару Сида Вишеза. А потом ещё открыл музей битлов, например. Это идиот только мог придумать — заспиртовать нашу молодость!»
«И?» — с вызовом спросила Наташа.
«Да нет, так просто сказал» — стушевался тот — «Ничего, извини».
«Бывает» — разговор умер. Только длинный веселился с плеером. А они с Костиком сидели молча, и смотрели друг другу на коленки. Понял, похоже, что с девушкой о подобных вещах говорить уж совсем не стоило — это фразы для пьяной компании или реферата на тему молодёжной культуры (да что за слово-то прицепилось!). Но — сначала сказал, потом — подумал. Это всё трах виноват.
«Рок против наркотиков — это всё равно что пчёлы против мёда, арабы против терроризма или лошади против овса» — не унимался Костик. И почему такие разговоры всегда случаются в электричках или на кухнях по большой пьянке. Правильнее было бы вести речь про рок где-нибудь в кабинетах больших начальников, если уж действительно хочешь чего-то действительного добиться. Как Гребенщиков теперь. Дошло до старичка на пятом десятке. Наташа упрямо молчала — абсолютно не желала об этом разговаривать. Шнурки на его ботинках были завязаны классическим бантиком — очень концептуально. А между двух ляжек, затянутых в джинсу, на облитой лаком скамейке вагона красовалось молодёжное творчество, вырезанное перочинным (всегда интересовала природа этого слова) ножом и заправленное чёрным маркером -
«Насте подарили мяч
Насте подарили торт
Настю поздравляют все -
Настя сделала аборт»
Надо было что-то разряжать в обстановке.
«Сьюдад-де-ла-сантисима-тринидад-и-Пуэрто-де-нуэстра-сеньора-де-санта-мария-де-лос-Буэнос-Айрес» — едва слышно прошептала губами Наташа. Костик услышал. Наклонился поближе и доверительно переспросил — «что?» Весь рок-энд-ролл был уже забыт. Наташа повторила.
«И что это?»
«Полное название аргентинской столицы» — непонимание на лице Костика обозначило твёрдую уверенность перевести вновь перевести разговор на музыку — «Ну, страна серебра. Аргентум, в школе проходили?» — тут по законам жанра полагалось расхохотаться и помириться, что в конечном итоге и случилось. Впрочем, достоверной информации не присутствовало по причине множественного количества траха — в какой-то момент голова просто отключилась, и Наташа клюнула носом в коленку. Не факт что в свою собственную.

Всю дорогу до Арзамаса Наташа честно проспала, даже не покупая билета. Разбудили её уже на вокзале. Часов было пять утра. Это было очень неприятно. На голове творилось просто чёрт возьми что непонятное, а во рту ощущался устойчивый привкус кариеса (и не спрашивайте, откуда я знаю этот вкус). Попетляв по зданию вокзала, она нашла-таки в закутке между билетными кассами и администрацией железной дороги туалет, и смогла с горем пополам почистить зубы. А позже — даже причесаться. Всё-таки в автобусе спать удавалось не в пример лучше. «В следующий раз полечу на самолёте» — решила Наташа. Не осталось в памяти ни момента приезда, ни какой-либо информации про Костика с Длинным, отказывались мозги сообщать и о посадке на арзамасский поезд, но факт был фактом — над зеркалом в вокзальном клозете красными трафаретными красками было выведено — «железнодорожная станция Арзамас». Отрезок трассы Арзамас — Нижний Новгород был самым что ни на есть последним. Сначала долго не мог найтись плеер. Наташа даже подумала, что он, может быть, остался у ночных попутчиков, и даже мысленно проклясть себя успела за подобную безалаберность, но плеер обнаружился на самом дне рюкзака, заваленный походными принадлежностями и пачкой почему-то открытых презервативов. Явно не её собственных. Поразмыслив над полученной информацией, Наташа решила сильно не заморачиваться. Плюнула слюной, как это делали российские товарищи в эпоху империалистического материализма. «Сто новостей и один телевизор» — удивился Илья в наушниках. Первым сегодняшним музыкальным звуком официально можно было признавать Мумий Тролль. Бес паники закрался в голову, и потихонечку разъедал изнутри мыслечувства — на зелёном табло арзамасского вокзала не значилось поездов до Нижнего Новгорода на ближайшие шесть часов, хотя в Казани её уверяли, что они прибывают чуть не каждый час. Связывать свой дальнейший путь с железной дорогой смысла больше не имело — Наташа вышла на привокзальную площадь и внимательно посмотрела на чистое, сильно белое Арзамасское небо. Вместо привычных птиц мира на площади было пустынно, лишь на дальнем правом дереве паслась стая снегирей красными грудничками.
«Снегири-герои, погляди
словно капля крови на груди
но в каком невидимом бою
ранены они за мечту свою, за любовь свою» — рванулась в лицо музыка. Чтобы ему руки оторвать, этому Длинному, за перерасстроенное Русское радио альтернативой Нашему. Минут десять возилась с радио, пока не получила в ухо приятно-знакомый голос Оли Максимовой. Запищал телефон. Пришла смс — «Бидэ нашей встречи назначается на завтрашний полдень».
«Who is bide?» — message delivered.
Ответ был лаконичен до неприязни — «B.D. — Birstday Date».
«kak tam s vashej pogodoj?» — send.
«Ещё вчера было сыро, противно и Питер. А нынче солнце и почти снег» — переполнилась папка inbox. Всё-таки писать на ходу ужасно неудобно! Понятно дело, что споткнулась. Понятное дело, что и упала. Дорожная серая грязь расползлась по штанине приговором к некрасивости.
«Вам помочь?» — участливый молодой вроде бы ещё человек поддержал её за локоть. Не поднимая глаза, Наташа дописала последнюю смс — вслепую набирать short message так и не научилась. Keyboard — доска ключей — ушла в locked. Только после подняла глаза. Пауза, кстати, получилась не очень внушительной.
«Если вы про подняться — то я, пожалуй, сама, спасибо большое» — вежливо улыбнулась — «но меня в данный момент гораздо больше интересует информация, как бы добраться до Нижнего Новгорода, и чем быстрее я получу данную информацию, тем быстрее в этом городе станет одним счастливым человеком больше»
«Ну, если вы узнаете, как добраться до Нижнего, то в этом городе вас уже не будет» — пошутил мужчина — «поэтому моему родному Арзамасу по этой просто причине ничего не перепадёт». Красивый мужчина. С красивыми зубами и в брюках (ака не осточертевшие молодёжные джинсы) — «может, вас подвезти?»
«Стук в дверь, удар в лицо, молчит городовой
возможно от того, что он с пробитой головой» — речитативом прочитал плеер. Наташа по инерции повторила -
«Я не хочу домой».
«Что?» — удивился мужчина.
«Нет, это ничего. Просто для начала, знакомясь с девушкой, в славные рыцарские времена, молодой человек предпочитал хотя бы представляться»
«Сергей» — протянул он руку. По-моему это идиотская совковая привычка — жать женщинам руки. Но что уж поделать — тут играем по его правилам. Наташа пожала.
«Наташа. Так как по поводу Нижнего?»
«Можно сгонять. Но за это я бы хотел получить хотя бы завтрак, если уж на романтический ужин рассчитывать не придется»
«Тебе» — как быстро и невнимательно можно переходить на «ты». Сам ведь потом удивляешься, кто первый начал — «выкладывать всю страшную историю дорожных перипетий провинциальной девушки или достаточно того, что я еду к своему парню?» Сергей не ударил в грязь лицом. Только слегка вскинул брови.
«Хорошо, просто завтрак. Никакой романтики, суровая солдатская необходимость» — и рассмеялся. Наташе тоже было смешно, но почему-то сдержалась. Завтракать они пошли в довольно приличную кафешку, стилизованную под старину, думается, местными ролевиками, потому что каждый пенёк был очень любовно обработан и выставлен не напоказ, а так, с краешку, будто бы и не обязательной деталью интерьера. В нём всё было на пятёрочку за исключением двух «но» — мальчика из Петербурга (раз) и неудачно сделанной площадки на куцой голове Сергея (два), превратившейся в ирокез. Получался такой переодетый в приличное Дэвид Бэкхам. Бредятина. Из колонок, засунутых в два пластмассовых дупла, играла битловская «black bird», а прямо над ними разворачивалась гигантская, во весь потолок, панорама какой-то мифической битвы, судя по лицам, дварфов с гоблинами. Бороды гномов были сделаны из старых тростниковых мочалок, и, чтобы придать хоть какое-то сходство с настоящими персонажами сказок, подавляющая часть бород была измазана в бутафорской крови цвета вишнёвого джема. Короче, было красиво. Стандартные вопросы «о себе» ничего из личной жизни Сергея не выдали кроме того, что он занимается, как бы это покорректнее сказать, кибенематикой. Значит вроде программист.
Машина тоже была ничего. Не у каждого программиста такую встретишь. Машиной он скорее походил на руководителя среднего звена. Над стеклом висела красивая бретелька из кожи, стилизованная под детскую, с надписью -
«Я у мамы сын один — нет у мамы дочки
как же маме мне помочь постирать носочки?»
Смотрелось очень мило и непосредственно рядом с таким увлекательным персонажем. В кучу приветственной болтовни неожиданно въелась совершенно неуместная фраза, рубанувшая, как с плеча -
«У тебя хоть деньги-то есть?»
«Конечно нет» — не поняла Наташа. Решила отшутиться. Вообще, в смысле, не поняла.
«А на что ты собираешься ехать? Проезд стоит пятихатку»
«Что?» — нет, офигела для данной ситуации слишком мягкий глагол.
«А чему ты удивляешься? Пятьсот рублей — это как раз чтобы довезти тебя до Нижнего» — учитывая то, что билет от Казани до Москвы стоил что-то около этих денег, уверенность вызывала под собой некоторые сомнения — «тоже мне революционерка, ты думала, что я тебя бесплатно повезу?» Наташа ошалела. Но что-то ему предъявлять — ставить себя в ещё более глупое положение. Положила купюру с видами Архангельска и первым отечественным Петром на бардачок авто, и попыталась открыть дверь. Последняя с её мнением была не согласна, открываться отказавшись.
«Ты куда?»
«Вперёд. К светлому будущему» — замок наконец-то подался, и она просто пулей вылетела из машины. Стало противно как минимум на такую степень, будто тебя изнасиловали. Хотелось долго полоскать во рту зубной порошок а потом плеваться на забрызганную мостовую. Мерзость. Хотя нет, ситуация скорее напоминала комичную. Почему же не хочется смеяться?
«Ну куда ты побежала? А деньги оставила!» — крикнул вслед Сергей, вылезая с другой стороны машины. Даже, наверное, кинулся остановить её силой, если бы их не разделяла лужа. Чистый воротничок. Но куда уж там. В ответ на свои вопрошания получил вытянутый тугой струной средний палец во весь его семисантиметровый рост.

«Вставай или умри пусть это будет так
лететь на встречу солнцу умирая по дороге поджигая белый флаг» — и к чему это он сказал, про революционерку — всё не шло из головы. На трассе Арзамас — Нижний Новгород машин было прилично, и затормозила уже вторая. Сговорчивый водитель за красивые глазки согласился подкинуть её до областного центра. Веки напоминали жалюзи, которые забыли закрыть до конца. В том смысле, что весь мир виделся в ровную полоску. Через три минуты после того, как села в машину, Наташа уже тихонько спала.

— Москва

«День начинается с новой войны
Между желаньем поспать и побриться» — именно так в этот раз случилась в моём сознании Москва. И не было никакого заговора, никто предварительно не упоил меня до смерти спиртными напитками и не заставил ширяться до потери пульса одноразовыми шприцами. Нет. Просто очень хотелось спать, а подушка кололась подбородком. Проводник был другого мнения — он хотел, чтобы я поднялся и сдал бельё.
Шесть часов сна в поезде плюс шесть слов за всю поездку, — и кто-то удивляется моему плохому настроению? Пришлось вставать, отковыривать с одежды противные белые ворсинки с катышками (и что за идиотизм — зачем в поезде бельё, если всё равно все спят в одежде?), искать квадратное рифлёное полотенце интенсивно белого цвета и зубной набор. До туалета, в который выстроилась очередь не меньше, чем в Мавзолей, я шёл шатаясь вместе со всем вагоном, ловя момент инерции, чтобы не упасть. Ничего необычного не произошло за всё утро, за исключением того, что я забыл в вагонном туалете зубную щётку. Но это я обнаружил, уже добравшись до гостиницы. Неожиданности начались с Ленинградского вокзала. С той самой секунды, как я ступил правой ногой на московскую землю. Итак, я вышел из вагона…

[Kelly]
Знаете, мне всегда казалось, что Москва — русская столица. И звучать здесь должна именно русская речь. А никакая другая. Первыми словами, которые я услышал, ступив на столичную землю, были — «What!? What you say!?» Меня это нисколько не порадовало. Как выяснилось много позже — не зря. Ещё больше не порадовала ситуация, свидетелем которой я стал в ту самую секунду, как услышал эти столь несуразные в данном географическом месте слова: определённо женская спина, плотно упакованная в джинсовую ткань, и обильно присыпанная льняными крашено-жёлтыми волосами, спорила на чистейшем английском с обыкновенным московским грузчиком. Обойдя спину, я стал свидетелем чрезвычайной красоты панорамы — раскрасневшегося лица, пытавшегося что-то весьма нелестное высказать работнику Ленинградского вокзала. Тот в свою очередь не оставлял себя в долгу, поливая даму отборнейшим российским матом. Судя по уверенности и энергичности участников процесса, началось сие действо довольно давно, но прекращаться и не думает. Я не силён в американском сленге, но откуда-то мне кажется, что все ругательства интернационального английского пришли отнюдь не из рабочих кварталов Ливерпуля. Брайтон Бич и Гарлем для этой цели подходили намного более — посему девушку я про себя окрестил «американкой». Задумываться о том, какого гражданка соединённых штатов может делать в поезде Вологда-Москва, как-то не приходилось. Хотя нельзя сказать, что подобная мысль меня не посещала после нашей встречи, но в данной конкретной ситуации было не до неё точно совершенно.
«Сколько она должна?» — спросил я у грузчика. Вопрос был начисто проигнорирован ввиду громкого ора и простого неуслышания.
«Сколько, мать твою, она должна!?» — крикнул я в ухо тому. Он встрепенулся, потом посмотрел на меня, и вроде бы даже испугался. Понял, что всё-таки находится всё ещё в Москве, а не там, где он себе там намечтал. Ответил -
«Сто рублей»
«Так ты же никуда ещё не отвёз ничего»
«А за вызов?»
«Она тебя вызывала?»
«Ну да. Тоже мне блин гражданочка иностранная. Сказала, чтобы грузчика подали прямо к вагону. А предлагает мне какую-то хрень вместо денег!» Под хренью подразумевалась визовская кредитка Келли. В более смешные ситуации я ещё не попадал. Нормальной реакцией здорового человека было бы рассмеяться. А кто вам сказал, что я раз — нормальный, два — здоровый?
«Have you called him?»- спросил я у Келли, пытаясь тщательно подбирать по смыслу слова из своего скудного англоязычного лексикона.
«Yes, yes, I want going in metro!» — затараторила она. Дослушивать я не стал. Просто отдал грузчику сотенную деньгу и взвалил на себя чемоданчик хрупкой девушки. Чемоданчик оказался очень даже ничего такой весьма внушительной комплекции. Она бегала вокруг меня, давая подробные указания, куда стоит ступить и как лучше перехватить, чтобы не упасть, на своём диком английском, так что я мало того что ничего не понимал, так ещё и начинал с каждой фразой всё больше запутываться.
Проходя мимо общественного туалета, стал свидетелем потрясающей по своей глупости фразы, автором которой выступил бомжеватого вида потёртый субъект в старом, дырявом в локтях и подмышке, пиджаке. Вывалившись из сортира, он чуть не упал на асфальт, а когда привёл горизонт в порядок, то спросил у воздуха (в смысле того, что ни к кому конкретно не обращаясь) — «ну и воняет же у вас в туалете, вы что там, срёте что ли?» Келли моего веселья не разделила, приняв смех на свой счёт, и, чуток насупившись, замолчала. Может быть, и к лучшему. Перед самым входом в крытую часть вокзала почти над головой пронеслось самое удивительное в такое время года и в такой географической широте животное — чайка. Или москвичи уже завели себе море? Ничего такого, просто чайка, даже без имени, если вы про это могли подумать, никаких тебе Ричардов Бахов. Но откуда чайке взяться на Ленинградском вокзале? Немного сбитый с толку, я протиснулся в узкие дверки, увлекая за собой багаж Келли и, собственно, её. О том, что девушку зовут Келли, я узнал из летавшей сначала перед носом грузчика, а потом и перед моим, кредитной карточки. Ещё там была какая-то сложная, почти еврейская, фамилия. «Нужно вписать в чью-то тетрадь кровью как в метрополитене» — надрывался Сашенька фоном к гудению эскалатора. Блин, и как, интересно, с ней общаться? Ужасно информативно было бы выучить тот же интернационал нового времени — английский. Оставалась одна маленькая проблемка — учить было просто банально некогда. «Туда» — показал я рукой направо. Келли не обратила внимания, рванулась вперёд. Тогда пришлось ей немножко сильно сдавить запястье. Повторил жест — туда. Она секунды две не могла понять, по поводу чего, потом догадалась. Кивнула и озабоченно улыбнулась. Остановившись у колонны, я задумался. Келли врезалась в меня от души, со всего ходу, и чуть было сама не клюнула носом в пол, не говоря уже о том, что я шлёпнулся будь здоров! Коленкой всё-таки ударился ужасно больно. Но умудрился сдержать поток ненормативной лексики. Зачем, правда, осталось неясно — девушка по-русски то не понимает, не то что в специфике эмоциональных выражений может разобраться. В общем, подумав, всё же выругался сквозь зубы. Присел на её толстую чёрную сумку. С верхней стороны она оказалась очень мягкой и даже приспособленной для сидения. Похлопал рукой по месту рядом с собой, подняв на неё глаза. Тревожно наблюдавшая за мной Келли облегчённо улыбнулась и присела рядом. Взяла мою руку в свои ладони и что-то настолько сильно затараторила, причём затараторила явно не в мой адрес, а куда-то в пустоту, что я даже не счёл возможным её прерывать. На выговорку девушке хватило минуты три. Потом она притихла и, как птица, нахохлившись, тихо замерла с краю, выжидательно глядя на меня. Разговор завязался как-то сам собой, и в потоке перемежающихся английских слов, русского жаргона, чувственных междометий и целенаправленных рукоплесканий, местами даже жестов, увяз на, минимум, полчаса. Келли оказалась из Австрии, но с немецким у меня было ещё хуже, чем с инглишом. Пришлось смириться. Впрочем, за полчаса общения мы наконец сумели внятно выяснить, что же она от меня хочет. Ей нужен был провожатый по Москве, как раз до австрийского консульства, при всём при том, где находится австрийское консульство, она не знала, наивно полагая, что любой уважающий себя москвич (коим я, заметим, также не являлся, в чём убедить её так и не удалось) должен его местоположение знать как «отче наш». Впрочем, ни одного церковного псалма я также не знал, но раз уж назвался груздём — полезай в кузов, как говорится. Сдав её сумку в багаж, мы под ручку долго бродили глазами по привокзальным ларькам, в надежде среди проблесков Cosmo и сереющей типографской краснотой Комсомольской правды отыскать подобающий атлас столицы. Карта была бы слишком неподробной. В конце концов, плюнув на многообразие ларьков, скопившихся в районе метро Комсомольская, мы вышли на улицу. Москва встретила нас чистым небом, белыми глазами облаков и лёгким морозцем, от которого русский человек только радуется и улыбается. Я улыбнулся и посмотрел на свою спутницу. Келли ёжилась и куталась в явно не слишком тёплую джинсовую куртку, из-под которой топорщились её не совсем для такого случая длинные волосы. Помните эту КВНовскую шутку — «чтобы тебе в Люберцах в три часа ночи интернет-кафе искать!» Так вот, площадь трёх вокзалов ничем от Люберец в этом плане не отличается. Самое обидное, что ни один из трёх порталов рядом с метро нам Интернета так и не дал — первый был закрыт на ремонт, а в двух других услужливые админы сообщили, что Интернет будет, только не сейчас, и даже, наверное, не сегодня. Наше расхождение состояло в том, что нам то нужно было именно сегодня! Стоит в Москве свернуть с проспекта, и заглянуть в любой попавшийся двор, тебя мало что начнут окружать серые промозглые стены, а на голову будут сыпать темнота и брань из открытых окон. Всю окружность вокзалов на протяжении, думается, километров пяти, занимает гигантское поселение беженцев. Причём живут они буквально в любой открытой дырке — от картонных коробок (а вы думали, бомжи только в Бомбее такие изобретательные?) до щитков с электричеством и канализационных люков. Последние, видимо, считаются особым шиком, этаким номером люкс в среде людей без определенного места жительства. Не удивлюсь, если в скором времени в стандартный набор московских золотарей будет входить пачка отмычек, чтобы выселять непрошенных гостей с занятой жилплощади. В северной столице люди, не имеющие личной жилплощади, занимали заброшенные по центру города здания бывших царских дворцов и ассамблей. В Москве же квартирный вопрос стоит гораздо острее — тут приходиться быть много изобретательнее. В первом же дворе я споткнулся о какого-то лежащего человека, и с испугом отпрыгнул. Двор отозвался гулким эхом и, казалось, затих. Я осторожно обошёл тело, увлекая за собой Келли. Перешагнув через трубы билайновского цвета с чем-то, видимо, сильно радиоактивным, я шарахнулся в сторону от хриплого лая. Из подъезда выскочила ободранная дворняга и в исступлении начала заливаться в наш адрес. Потом вдруг смолкла, и, поджав хвост, юркнула обратно. Тишина навалилась одним гигантским знаком вопроса.
«Ты зачем его пнул» — ухнуло откуда-то справа. Я шатнулся. Промолчал. На всякий случай даже остановился. Вопросительная интонация во фразе отсутствовала.
«Оглох что ли, слышь ты, волосатый!» — ещё раз, на этот раз разборчивее по направлению, ухнуло за спиной. Я обернулся. Из темноты арки вышло две бесформенных фигуры. Стало страшно и противно. Заныло под ложечкой. Я отпустил руку Келли, подтолкнув её в обратную сторону. Шепнул — «Run!» Долго заставлять её не пришлось. Ребята, впрочем, оказались те же ушлые и довольно шустрые — быстро бросились ко мне. На дневном свету они оказались очень даже довольно прилично одетыми гопниками. Чуть отступив назад, я принял воинственную позу. Последним, что успело запечатлеться в моём сознании перед тем, как на глазах замелькали шнурованные ботинки, была запёкшаяся кровь на рукаве у того, что пониже. Пинали меня сильно, но не очень долго. Упав на землю, я зарылся в руки, скрючился, как эмбрион, и вжал в туловище голову. Даже немного для виду поплакал. Но и этого времени хватило, чтобы Келли вылетела из двора, как пробка. Плюнув на меня, эти двое ринулись за ней.
Не помню, кто меня этому научил. Наверное, ещё в дворовых драках родного города в голове отложилось, что противников лучше вырубать по одному. Если вы носите длинные волосы больше десяти лет, и при этом живёте в спальном районе, то весьма удивительным фактом будет то, что вы не умеете драться. «Не бейте по носу Сида Вишеса, это чревато» — негромко прочитали мои губы в блеклый воздух. Подскочив на ноги, я со всей дури прыгнул вперёд (по другому просто не получалось догнать) на последнего бегущего от меня, и буквально впечатал его в подмёрзший асфальт. Даже на «охнуть» времени не оставил. Его товарищ, видимо, принял донёсшиеся звуки за моё поверженное сопение, и даже не обернулся. Съездив для надёжности лишний раз ногой по голове, я выдал в морозный утренний воздух проверенную фразу — «Стой, пидор!» Работало безотказно в любой точке страны. Второй гопник притормозил, и мгновенно, буквально на ходу, повернулся. В мартинсах не очень-то побегаешь, так что выгоднее было возвращать противника ближе к себе. Открывшаяся картина его вряд ли порадовала. Я бы даже сказал — ошеломила. Когда-нибудь, когда я вырасту, обязательно открою школу уличного боя. Потому что все это знают, но систематизировать никто никак не успевает. На самом деле на этом можно делать приличные деньги. «Ах ты говно!» — злобно выдавил «пидор», вытаскивая лезвие из-за пазухи.
«Ловите тачку, Максу всадили нож в живот!» — выдали мне в ухо ребята из Касты. Стало как-то стрёмно, но не настолько, чтобы падать и ждать, когда тебе в бок выкинут перо. Я быстро оббежал глазами двор. Двор, как назло, случился без арматуры, и даже без деревянных досок. Прикинув расстояние, я, не отводя взгляда от надвигавшегося гопа, левой рукой быстро прошарил куртку валявшегося у ног. Нож оказался точно в том же месте, где и у первого — за пазухой. Да и плюсом моим были тяжёлые, даже не военные а гораздо более информативные в плане нанесения повреждений на туловище, ботинки в шесть килограмм. Тот остановился. Взвесил все «за» и «против». Ещё раз выдавил — «сука, тебе не жить», и вприпрыжку скрылся в подворотне. Оставаться здесь действительно долго не следовало. Учитывая то, что мне достались только пара синяков на плече и шишка в лоб, то я слишком легко отделался. Напоследок я всё-таки обшарил карманы поверженного гопа. Нашёл немного денег, кастет и визитную карточку интернет-клуба «Полюс». Последнее было как нельзя кстати. Даже если вся остальная честная компания там тёрлась, в ближайшие полчаса они будут рвать когти в направлении поиска меня. Так что туда можно заглянуть смело. Для порядка пнув напоследок тело по почкам, я бегом, насколько это можно делать в мартинсах, ретировался в сторону вокзала.
Келли стояла у входа в метро и неестественно дрожала. Я подбежал к ней, задыхаясь, и вложил в руку визитку. Тут же хотел смотаться от греха подальше, но она не дала — вцепилась в ладонь как бешенная.
«Что?» — пытался вырваться я. Глаза в красных прожилках не отпускали меня, ввинчиваясь в голову с настырностью шурупа. То, что мы выбрались из сталинского двора живыми, можно оправдать лишь ужасным везением. Это называется — солдаты удачи. Повторять эксперименты мне не улыбалось. Только вот объяснить Келли это всё было весьма непросто. Джинсовая куртка от волнения распахнулась, и летала вслед за руками. Глядя со стороны можно было подумать, что мы дерёмся. В конце концов пришлось сдаться. «Никогда не спорьте с женщиной, если ей семнадцать. Особенно если ей семнадцать». Лукьяненко, по-моему. Я обернулся, ища глазами кого-нибудь, способного мне помочь. Публика была равнодушна, а состояние — близким к панике. У автобусной остановки стояла бабушка с постоянно меняющимся лицом и недоверчиво смотрела на меня. Столько оттенков недоверчивости я видел первый раз в жизни. Глаза были старые и морщинистые, мудрые. Как будто насквозь тебя просматривающие, как пустую бутылку через грязные лучи солнца. Чистые, честные глаза, очень пристально изучающие твоё лицо с расстояния в пятьдесят метров. Хитрый прищур и сложный рисунок зрачка. Полукруглая, неправильной формы роговица глаза словно ударяла в солнечное сплетение твёрдым, как стеклянный прут, взглядом.
Ничего сильно особенного не произошло — просто земля ушла из под ног по своим делам, не спросив разрешения. А ноги с такой позой оказались не согласны и неожиданно подогнулись. Все жизненно важные органы издали по собственной интонационной речи — глаза прослезились, сердце прыгнуло, уши заложило а грудь задохнулась. Стало неожиданно приятно и невыносимо. Так, будто тебе щекочут под носом пёрышком из подушки на самом жарком солнце, и ты вот-вот должен чихнуть, а всё никак не получается. Я замер на секунду, закрыл глаза и сосредоточился. Потом взял себя в руки. В эти же руки — девушку. Глаза с остановки по прежнему шарили по затылку. Я схватил Келли за руку и, от греха подальше, побежал, буквально вытаскивая её за собой из заполонившей улицу повседневной толпы, и маневрируя по, ориентировочно, прямой. Купив в ларьке два мороженых, мы, почему-то перемигиваясь, как заговорщики, сбежали на другую сторону проспекта и скрылись в более приветливых дворах пятиэтажек. Мороженое с кунжутом — это сильно. Скоро начнут делать с красным перцем. Визитка компьютерного клуба утонула в кармане, спрятавшись в дырку как раз под подкладку. Пока я извлёк её на свет божий, в кулак попала не одна семечка. В складках асфальта и карнизах подъездов всё было как-то таинственно и запрятано, так что пришлось немало поплутать по округе, прежде чем мы вышли к тому дому, адрес которого соответствовал полученной информации. Дом оказался маленький, серый и почему то без номера. Зато на одном из задних подъездов справедливо белела неоновая надпись «Полюс».
Не обнаружив в московском интернет-клубе немецкой раскладки на клавиатуре, Келли невероятно удивилась. Сколько же ещё нового предстояло узнать ей об этом загадочном русском городе  Выкинув нафиг коврик, только мешавший своей гелевой «сиськой» под кисть руки, я приступил к диалогу с мировой сетью. С известной долей гордости можно было сказать, что в рунете я ориентировался гораздо лучше моей иностранной спутницы. Она всё это время испуганно стреляла глазами по помещению клуба, и нервно теребила пальцами.
Разговор был короткий, но очень информативный. Рамблер сообщил мне:

Москва, Староконюшенный пер., 1 (Метро Кропоткинская)
время работы: Пн-Пт 9:00 — 13:00
тел. (095)502-9512, 502-9513, 502-9514, 502-9515, 502-9516
факс (095)937-4269
http://www.aussenministerium.at/moskau

«Гм» — ответил я рамблеру вместо спасибо и пошёл искать карту метро. Те же МТСС выдали мне её в секунды. Кропоткинская оказалась на той же Сокольнической ветке, в которую мы сейчас должны были нырнуть. Единственное, что не очень радовало — время. Время мягко говоря подводило — было без двадцати час дня. Может быть для Петербурга двадцать минут — это и не большой срок. За этот срок можно добраться если не в любую точку города посредством того же метро, то довольно много куда; в Москве такая фишка не катит. Тут метро это слишком глобальный проект, и, хотя добраться с ним можно почти куда угодно, времени это тоже может занять сколько угодно и тарификации никак поддаваться не будет.
«Хочешь, и я убью тебя, только оставлю фотки твои после…» — перечитывала Рамазанова свои стихи в моё левое ухо, а под правым слышался визг тормозов от перебегаемой улицы и не совсем понимающие крики Келли. Объяснять ситуацию ей решено было уже под землёй и в вагоне. Впрочем, за сегодня она, видимо, была полна впечатлений от русской столицы, и лишними вопросами баловаться не решалась.

Если вам повезло быть в начале нового тысячелетия семнадцатилетним в Петербурге — то вы просто не могли не слышать — «над чёрным снегом открытых нервов». Перепонки летели в такт рваным струнам из серии «совсем не той, не НАШЕй, музыки» а в глаза мило улыбалась Келли. Был ветер, была Москва и было здорово. А вообще стоять на мосту без пальто поверх реки в центре столицы в середине первого зимнего «белого коня» я вам ни капли не рекомендую — простыть можно запросто, замёрзнуть — как вариант, заработать воспаление лёгких — в ста случаях из ста. Единственным оправданием может служить красивая девушка. У меня-то оправдание было — в консульство мы всё-таки успели! Мало того — она даже оставила мне свой телефон и чуть не до конца дня заставила бродить по столице. Кто бы в такой ситуации был против!?
Вид открывался настолько живописный, что хотелось хвататься за голову и кричать во всю мощь юной глотки — «Красотища-а то какая!!!», перегибаясь через перила и ясными, ещё совсем новыми глазами смотреть в мутно-талую осеннюю воду Москвы-реки. Мостовая магистраль за спиной напоминала автобан где-нибудь в центральной германии — никто не мог протолкнуться, все нервничали, курили, ругались и с завистью смотрели на пробегающих мимо пешеходов, ёжась от тёплых кондиционеров за пластиковыми стёклами дверей. Именно в столице появилось выражение «биться в пробке». Никогда раньше я просто помыслить о подобном не мог — а тут, на тебе — люди умудрялись выскакивать из, казалось бы, безнадёжных ситуаций, играть в «шашки» на МКАД и оставаться при этом довольно психически здоровыми общественными участниками. Когда тебя каждые полчаса подрезают так, что кажется, будто крыло твоей машины заколдовано как минимум всемогущим шаманом нижней Либерии, а путь от работы до дома ты не можешь представить без аварии за окном, то голова поневоле начинает ходить кругом. Хочется пугаться и выбрасывать личный транспорт, предпочитая ему давку в переполненном утром метрополитене. Мой родной город вообще не знал такого слова, как пробка. Потому что в моём родном городе было в достатке двух самых дефицитных столичных девайсов — земли и воздуха. Поэтому люди строились широко, а дышали свободно.

Помассировав виски, я вошёл в комнату и устало поглядел на мятую простыню на кровати. Насколько давно её меняли перед тем, как меня сюда поселить, не хотелось даже думать. Массивные чёрно-коричневые, как спина бурого медведя, шторы, закрывали улицу и кутали внутренний свет мандаринообразного абажура в какие-то неестественные, шоколадные тона. Казалось, что ты стоишь в плохо заваренном кофе. Ощущение дополнял палас с гигантской, метра, наверное, три в диаметре, мордой скалящегося тигра. Первыми ассоциациями комнате были кофе и сигареты. Кофе заказывать было уже поздно. Да и не хотелось, честно говоря, на ночь глядя пить кофе — чтобы потом до утра ворочаться от головной боли и бессонницы на подозрительного вида простыне, проклиная всех и вся за такой замечательный вкус и такие сложные последствия! А вот сигареты были в открытом доступе, поэтому немедленно использовались. Развалившись на кровати, я обнаружил под рукой пульт дистанционного управления, а чуть дальше, по взгляду — телевизор. Включив ТВ и убрав звук, я молча, тяжело затягиваясь, докурил сигарету и вырубился. Не вовсе надолго. Через мало времени меня разбудил интенсивно тлеющий запах какой-то сырой ткани. Вскочив на ноги, я испуганно огляделся и ещё раз принюхался. Потом рывком поднял покрывало — у самого ковра, несколько сантиметров не дотянувшись до пола, тлела сигарета, и, в рифму с ней, простыня. Тяжело вздохнув, я приоткрыл окно, сдёрнул её с кровати, собрал в узелок и закинул в шкаф. Потом тяжело плюхнулся на кровать и закрыл, как форточки, глаза. Телевизор молчаливо мелькал синими кадрами на дальнем от меня горизонте.
Колыбельная по-снайперски на сегодня выглядела вот так:
«Хотелось спать, смотреть кино, что абсолютно всё равно, когда устанешь…»

— Нижний Новгород — Москва

«Летайте самолётами и сами по себе
но помните что снайперы на небесах засели
и греют пальцами курки и держат на прицеле
всех кто летает по небу в противовес толпе»

(с) Зимовье Зверей

Оказывается, всё ещё только начиналось. В Нижнем тоже было метро.
«Вы сейчас выходите?» — спросили её за спиной.
Она недоверчиво посмотрела на проносящиеся мимо силовые кабели и переспросила — «Сейчас? Ну уж нет, только когда мы до станции доедем. А вообще-то мне до Парка Культуры».
На неё недоверчиво посмотрели и на всякий случай отошли в сторонку. Наверное, в Нижнем не принято рассказывать человеку «на улице», куда ты едешь. Это, видимо, что-то из области личной жизни. Хотя в телевизоре они с удовольствием смотрят секс в шоу «Дом-2» и самым рейтинговым каналом без тени застенчивости называют «ТВ-1000», — это нескромным почему-то не считается. Наташа этого не знала.
Чтобы чуток выспаться, она прокатилась от Парка Культуры до Московской и обратно. Часик выиграла. В конце концов выспанная и почти красивая, Наташа вышла в город. Можно было быть пора и в Москву. Рядом, буквально за двумя поворотами, оказался какой-то зачуханый институт — серые фронтоны здания с колоннами, центральный выход прямо на оживлённый проспект, словно у продовольственного магазина, и даже старушки рядом, торговавшие семечками, были какими-то типично магазинскими. На выходе два парня уже успели забить косяк, и сидели, слишком счастливые для предсессионного времени, вглядывая усталыми глазами в летящие мимо машины.
Наташа не обратила серьёзного внимания, просто прошла мимо, в сторону. Спустя всего несколько метров на её пути случилось неожиданное препятствие — дорогу загородил какой-то бомжеватого вида субъект, потерявший на улицах Нижнего большую часть своей челюсти. В руках у него была рыба. Эта типично русская традиция — заворачивать в газету книжки или селёдку. Книгами субъект, видимо, не сильно интересовался, а если и интересовался, то явно не в этой жизни. Зато он интересовался молоденькими, беззащитными на только первый взгляд, девушками.
«Извините пожалуйста» — неожиданно внятно выговорил он — «А не найдётся ли у такой красивой девушки немного денег для пожилого джентльмена». Выглядел он отнюдь не старо, но меняло это мало что. Никогда Наташа никому не подавала. Не потому, что не хватало денег. Не потому, что было страшно подавать. Просто принципиально — никому и никогда. Не делая исключений. Знаете как трудно объяснить в подвыпившей компании, что ты не употребляешь алкоголь ни в каком виде? Так вот, объяснить, что ты никому никогда не подаёшь — это ещё сложнее. «Нищих надобно удалять. Неприятно подавать им и неприятно не подавать им». Кто-то из великих. Наташа попыталась отмолчаться и сдала в сторону. Субъект повторил её манёвр со словами:
«Позвольте, позвольте! Я всё же намерен настаивать». Она удивлённо подняла глаза и сделала шаг вперёд наперекор мятому туловищу. Туловище ухватило её цепкой пятипальцевой клешнёй за плечо, да так сильно, что сомнений в том, что на память останется синяк, просто не оставалось. Наташа рванулась и чуть не упала. Повисла в руках у злодея. «Да что же это такое, меня прямо средь бела дня на улице грабить будут!?» — пронеслось в голове. Наташа попыталась ещё раз вырваться и убежать, но тут её схватили за волосы. Это было уже совсем неприятно. Взмах ногой, нацеленный в пах, не дал ожидаемого результата по причине ограниченности манёвра. Синие губы прошептали ей в ухо — «Ещё раз дёрнешься, нож в бок всажу». Наташа притихла и как-то даже обмякла в руках. Уколов в шею щетиной, злодей отпустил волосы и поволок её за собой.
«Молодой, блин, человек» — дунуло ветром откуда-то сзади. Они остановились. Наташа повернулась и увидела тех самых ребят, что только что забивали косяк у институтских фронтонов. С надеждой посмотрела в глаза. Встретила там не то чтобы понимание, а полное невероятной решительности желание помочь.
«Чо надо?» — довольно грубо отозвался Наташин спутник. Может быть, этот вопрос всё и решил. В противном случае для злодея всё могло закончится результативно более жизнеутверждающе.
«Вот взгляните» — любезно начал паренёк — «это — моя ладонь. На ней есть пять пальцев. Если их сжать, то получается кулак» — медленно, как школьнику растолковывал тот ситуацию. «В педагогическом он что ли учится» — совершенно не в тему подумала Наташа.
«А кулак, в свою очередь, по своему структурному строению очень сильно предназначен для соприкосновения с физиономией противника» — продолжил мальчик, и, в довершение к продолженному, впечатал кулак в лицо злодея. Сильного впечатления первый удар на него не произвёл. Сильное впечатление произвели остальные четыре ноги, соприкасавшиеся с его телом в течение последующих трёх минут. Сцены любви и насилия
в реальной жизни отчего-то получаются самыми впечатляющими. Когда лежащее на асфальте уже нельзя было назвать человеком, только лишь туловищем, тот, первый, «педагог», повернулся к ней. Наташа так и стояла, остолбенело смотря на них. Слишком уж жестокими оказались только что такие милые ребята.
«Да вы не бойтесь, девушка. Это бомжи местные. Совсем обнаглели. Мы с ними практически воюем» — он внимательно вгляделся ей в глаза. — «Вам помочь?»
«Нет, нет, ничего, спасибо, я пожалуй…» — затараторила Наташа, поняв свою ошибку. Ещё с этими двумя вандалами объясняться не хватало.
«Как хотите» — неожиданно добродушно отозвался паренёк — «только лучше вы в ту сторону не ходите, он не один такой на проспекте». Честно говоря, куда ей идти дальше, Наташа забыла напрочь. Оба развернулись и пошли обратно, видимо, докуривать косяки. Сладковатый запах ганжи ещё витал в воздухе над пыльным проспектом.
«Охренеть!» — подумала Наташа. И, как полная дура, потащилась следом. Те двое её не заметили. Просто присели на ступеньках и продолжили туманное созерцание проспекта. Торчащие локти, скрещенные в замок пальцы, руки в задних карманах — жестовый символизм. Ребята против воли рассказывали всем окружающим, что у них на душе. На одном была мятая зелёная безрукавка, а второй непослушными пальцами пытался вертеть в руках деревянные чётки. Брови его были похожи на кусок выдранной метлы. На голове — что-то в том же духе. От ребят волнами расходился сладковатый аромат. «Волны гасят ветер» — вспомнились отчего-то строчки Стругацких. Ветер и в самом деле стих. Её заметили.
«Создание эфемерности — моя основная профессия» — представился мальчик. Ничего особенного, такой очень даже обыкновенный мальчик. Давно вам так представлялись обыкновенные мальчики? Вот и ей — никогда. Но мальчик был с настолько чистыми глазами, что сильно-сильно верилось в то, что он хорошо чего-то сегодня как минимум покурил. Если не укололся. «В этом мотиве есть какая-то фальш» — донеслось из-за дверей пение кинематографистов. Наташа поспешила с последними согласиться, но мнение своё отнюдь не озвучила во избежании конфликтов. Просто кивнула. Мальчик улыбнулся, приняв жест за одобрение, и начал сосредоточенно рыскать по карманам. В карманах нашлись несколько рваных кусков настоящей папиросной бумаги (такую курил главред, Наташа помнила) и самый что ни на есть спичечный коробок с перемолотой травкой.
Через полчаса они уже сидели в одной из аудиторий этого самого института, оказавшегося и в самом деле педагогическим, и, весело смеясь, докуривали последний коробок. Самым удивительным было то, что никаких попыток приставать, вполне естественных в сложившейся ситуации, сделано не было. Наташа оставалась ошарашенной и оттого всё более и более любопытной. Ну не импотенты же они! Объяснений найдено не было.
От безнаказанности просто улетала крыша — может быть, можно ещё и перед мэрией косячок забить? Штора на окне вспыхивала рывками ветра, а из открытой форточки доносилось карканье ворон. Ветки настырно скреблись в стекло. Было весело и свободно, как-будто летаешь. Я не верю, что вы бы не стали пробовать халявную травку.
«Очень отлично!» — как гром среди ясного неба в сознание, затуманенное стимуляторами, врезался взрослый серьёзный голос. Все трое, как по команде, повернулись к двери. В дверях стоял полный мужчина в начинавшей уже потеть, не смотря на открытую декабрьскую форточку, лысине, и парочка людей, как это называется, «в гражданском». «Кто же из вас, уважаемые, поведает мне» — пробасил лысеющий — «по какой причине была взломана дверь в аудиторию и что это за устойчивый запах стоит во вроде бы проветриваемом помещении? Я бы посоветовал вам собрать всё своё мужество и постараться не врать». Надеяться на милость не приходилось — дверь они действительно взломали. Отмычка оказалась у того, с излишними бровями. Только вот почему же не догадались хотя бы закрыть? Ребята, оказавшиеся за спиной вспотевшей от страха Наташи, не растерялись — «Мы не собираемся отвечать ни на какие вопросы без адвоката. Так что телефонируйте в любое ваше отделение и будьте добры, не делайте попыток нанести нам телесных повреждений, это будет чревато в первую очередь для вас же самих». Лысеющий поперхнулся воздухом и потерял фразу. Видно было, что такого поворота событий он не ожидал. Только молча подал знак стоящим за спиной пинкертонам, и вышел вон. Наташа тихо офигевала вместе с ним. В общем, их всех арестовали. Перед тем, как её, отдельно от двоих приятелей, посадили в «кубик», мальчик с куцыми бровями успел заговорщицки ей подмигнуть. Это мало утешило. Единственным спасением и без того подмоченной репутации оставалось то, что паспорта Наташа с собой не взяла, было лишь журналистское удостоверение. А в редакции, она была уверена, никто даже и не подозревает о существовании её домашнего адреса. Лени кадровички в таких случаях стоит ставить памятник.

В шесть вечера неожиданно позвонила мама. Если бы она была в состоянии унюхать, какой травой пахло от куртки, то разборки в условиях, приближённых к реальному фронту, избежать бы не удалось. Спасало то, что мама не могла ничего унюхать — ещё одно невероятное преимущество сотовой связи. Да ещё кстати, когда разговариваешь по мобильному телефону, нет запаха изо рта. Так что с похмелья, например, можно смело звонить шефу и жаловаться на головную боль, вместо того, чтобы для него этой самой головной болью являться на работу. Услышав, что Наташа ещё не в Москве, мама слегка забеспокоилась. Учитывая то, что вообще-то дочь собиралась на «небольшой пикничок куда-то за город», её можно было понять. Информация о том, что Наташа отправляется в столицу, поступила, собственно, только что. Мама стойко перенесла подобный жизненный удар и даже отказалась удивляться. Велела только обязательно надеть шарф и зайти в Москве в МГИМО, посмотреть информацию про поступление для старшей дочки подруги. Оба пункта были приемлемыми. Наташа согласилась. В остальные подробности путешествия родителей решила пока не посвящать. Раз мобильный телефон ещё не отобрали, то всё не так плохо, как могло бы быть. В её рюкзаке нашли остатки травы и довольно крупную сумму в иностранных деньгах, в итоге оказавшуюся меченой. И то и другое, что удивительно, оставили при ней. Следователь лишь произвёл опись имущества, и заявил, что завтра с утра со всем разберётся на чистую голову. Как всё это оказалось в рюкзаке, было, в принципе, очень понятно, но всё равно сильно неожиданно. «Интересно, если бы у меня был пистолет, они бы его тоже оставили?» — усмехнулась про себя Наташа. Всё было очень похоже на какую-то подставу. Как выяснилось позже, хранение и распространение в нашей стране наказываются весьма сурово. А вот употребление — ни в коем случае. По этому поводу к вечеру из троих подозреваемых осталась одна она. Новоявленные знакомые вышли со счастливыми лицами и подписками о невыезде. Об этом она узнала из переданной дежурным записки. В ней также содержалась просьба «не волноваться» и обещание «вытащить к утру». Наташа не очень-то поверила в правдивость рассказов и даже отказалась успокаиваться. А вместо этого решила коротать время в беседе со своим надзирателем. Учитывая то, что в обезьяннике к ночи осталась одна она — весьма серьёзной симпатичности девушка, то можно понять желание дежурного не проводить эту ночь в одиночестве — спустя каких-то полчаса они уже мило болтали, правда, по разные стороны решётки. Стены серели отваливающейся побелкой, а по полу даже прошмыгнула неприметная в своей хвостатости крыса. На потолке броуновскими змейками стелились трещины и пахло невыносимой сыростью. У дежурного, званого по случаю Васей, при ближайшем рассмотрении был обнаружен пирсинг на левой брови и крашеные ярко-красные волосы. Более нелепого мента она уже давно не видела. Самым удивительным было то, что Вася слушал всю ту чушь, что она несла, с раскрытым ртом. И посему с удовольствием повёлся на болтовню о вселенском заговоре олигархов и о том, что все правоохранительные органы страны давно куплены, а журналистов (тут было продемонстрировано удостоверение, несомненно, усиливавшее правдоподобность рассказываемой истории), отстаивающих свободу слова, садят вот в такие вот кутузки, чтобы вечером отвезти на поляну в лес, расстрелять из автомата или скормить свиньям на подпольных фермах. К концу рассказа, когда Вася украдкой показывал ей чёрный выход из отделения, на ходу выдумывая в общем то уже ненужные оправдания перед лицемерным начальством, а камера была открыта нараспашку, Наташа была уверенна, что бедный мальчик не сможет дальше мириться с подобной коррупцией правоохранительных органов, и сбежит нафиг из милиции в самое ближайшее время. Это ни фига не было смешно, но всё же весьма лестно для лингвистического таланта собеседницы.
Только выйдя из дверей отделения на неосвещённую улицу, Наташа сообразила, что она совершенно не знает, куда идти. Под ногами валялась банка из-под тушёнки. По-инерции передразнила — «тушатина гавёная». Хотела повернуть обратно, но вовремя спохватилась — вдруг ещё да передумает. Лучше уж потеряться ночью на улицах Нижнего, чем снова встречаться с представителями правоохранительных органов в качестве подозреваемого. Первым делом нужно было высыпать всю траву — из рюкзака она полетела под ноги, а следом за ней чуть было не отправился и сам рюкзак, отчего-то получивший в последнее время сладковатый запах. Внушительная сумма в иностранной валюте оставалась при ней. За подобными манипуляциями её и застала фигура в чёрном. Вернее, застала — не подходящий глагол. Более информативно было бы сказать, что это Наташа застала фигуру. В общем, молодой человек в чёрном плаще буквально налетел на неё, согнувшуюся пополам посередине улицы, и сбил с ног. Впрочем, сам он тоже упал. Глаза оказались неожиданно знакомыми. В каких-то треть секунды Наташа вспомнила глаза — они принадлежали тому самому утреннему мальчику-педагогу. В следующую треть секунды оба тела с невероятной скоростью поднимались, а в завершении этого жизненно важного мига мальчик получил между ног. А что ещё решительно можно было сделать? Его это несколько обескуражило. Выпучив глаза, мальчик стал ртом хватать воздух, а Наташа со всех ног понеслась прочь. Следом за ней, с приличным, правда, отрывом, ринулось ещё трое. Видимо, встреча была не случайной. Но общению с юными наркодилерами Наташа предпочла пробежку по ночному Нижнему. Тем более что её комплекция позволяла довольно умело, не в пример преследователям, маневрировать по улочкам и подворотням этой части города. Отрицательным моментом было то, что противников оказалось в три раза больше. Чуть выигранное на первых порах преимущество в пару десятков метров неумолимо сокращалось. Выскочив в какую-то подворотню, Наташа запнулась об асфальт и упала лицом вниз, проехав по дороге пару метров на животе. Вскочила и прижалась к стене. Из единственного освещённого окна напротив орал Шахрин — «слушай, давай вернёмся, в прокуренной кухне осталось вино…». Последнее, что информативно восприняла Наташа из окружающего мира — дрожащие ноги и звук падающего тела. Возможно, своего собственного. Это, видимо, и спасло — кожаные куртки пронеслись на выходе мимо, даже не удостоив вниманием её сторону.

Правый шнурок развязался и теперь, намокший от попутных луж, неприятно хлестал по ноге. Наташа присела, связала шнурки. Почувствовала действенную вибрацию почвы — по мостовой, чеканя шаг, и даже немного вытягивая в струнку спину, маршировал отряд курсантов в лакированных туфлях и чёрной, с красными петлицами, форме. Вспомнился некстати интернет — в номинации «нелепость этого года» победила очередь в военкомат. Этих ведь никто не забирает — они сами туда уходят. Московские улицы были не в пример грязнее не то что Екатеринбургских, а даже нижегородских. Памятная ночь завершилась несколькими чашками кофе где-то на окраине города и поисками вокзала исключительно пешком, по причине неработающего транспорта. То, что её никто не ограбил и не изнасиловал, можно было доверить лишь одной причине — рваным от падения джинсам и извазюканной в грязи куртке. Что, впрочем, было исправлено уже в Москве, в ближайшем модном бутике на бонусные американские рубли. При уточнённом подсчёте доставшаяся ей сумма была равна двадцати девяти тысячам трёмстам тридцати пяти долларам. Позвонив в редакцию, Наташа попросила уведомила начальство что больше у них не работает и по всем вопросам, касающимся её местонахождения, им стоит отвечать как можно более невразумительно (для примера был дан Архангельск), так как это в их же интересах. На очередной вопрос кадровички когда она наконец принесёт свои данные по прописке и ИНН Наташа только рассмеялась в трубку. Всё-таки удивительно удобно быть внешкором. Утренний поезд привёз её в десятом часу утра. Встреча, по памяти, была назначена на полдень.

— Москва

«Привет» — жарко прошептали моей мочке уха явно женские губы. В тот же самый момент на лицо легли ладони — по штуке на каждый глаз. Тёплые, влажные ладони. В них было тепло и приятно, даже немного стеснительно.
«Привет» — неожиданно хрипло выдало моё горло. Получилось как-то стрёмно, она догадалась, что я волнуюсь. Впрочем, это можно было бы назвать и доверительным. Ветер чуть теребил волосы, и отбрасывал пряди, думается, ей на лицо. Ладошки сильнее вспотели и начали слегка дрожать. Молчание затянулось. Я осторожно, чтобы не спугнуть, как воробья, взял её ладони в свои. Прямо перед лицом носился по ветру целлофановый пакет. Потом отпустил руки, и повернулся.
Одна моя бывшая после того самого сеанса любви однажды не преминула мне сообщить — «Это было как-то не то ни сё, а я хочу АХ!». Фраза запомнилась на всю жизнь и даже применительно к данной ситуации: в этот раз вот действительно был АХ! Наташа стояла передо мной, опустив руки, и растерянно глядела в глаза, как-будто фотокарточки её обманули, подсунув что-то слишком неожиданное. Испуг был настолько неподдельный, что я опешил. В этот момент она была беззащитной до невозможности. К тому же и малолетней, словно французская проститутка. По крайней мере выглядела.
«Что?» — не выдержал я. Трёхсекундная задержка весьма не расположила моё к ней отношение.
«Нет, ничего. Просто очень неожиданно. Ты не похож на себя» — на ходу подбирая слова, она теперь уже с интересом вглядывалась в моё лицо. Губы запинались о воздух, но не скидывали ритм.
«А на кого же?» — увязываясь глазами за её взглядом, я даже слегка наклонил корпус. Наташа смутилась, потом ладонью забрала мои волосы и откинула назад.
«Джонн Леннон, Сид Вишез, Курт Кобайн — именно в такой последовательности» — прокомментировала она мою внешность — и, в первый по-настоящему раз, улыбнулась.
«Э..» — только и нашёлся мой мозг.
«Да ладно тебе, смотри какое небо» — вскинула тоненькую ручку Наташа — «погнали на воздух, а то этот мост кажется мне заспиртованной банкой» — и увлекла меня за собой вместе с растерянностью и удивлением, не давая последним никакого шанса. Да и не надо было.

Из окна автомобиля мир воспринимается совсем по другому — он кажется игрушечным. а ты — настоящим. Не ловили себя на мысли, что если идти по тротуару, то уже машинки, в свою очередь, кажутся игрушками? Мы, как сообщники, поделили капельки моего плеера на двоих, и, ни за что не торопясь, бродили по улицам, перебрасываясь ничего не значащими фразами, под деревожизненные «прогулки по Москве», а мимо, потрясая своей величественной медлительностью, проносились машины, полные людьми с слишком серьёзным выражением лица. И казалось ужасной нелепостью, что на кривых московских улочках, которым больше бы подошли узкоколейки и коренастые восточно-славянские лошадки, теперь правят свой век гигантские зарубежные кони из отполированного литого железа. Около кремля мы свернули в какой-то небольшой дворик, побегали по начинавшему уже подтаивать снегу, и нашли себе настоящую дворовую детскую карусель. Скамейки, занесёнными подушками снега, как хлопьями пенопластовой пены, быстро замелькали перед глазами, а голова откинулась назад. В ушах свистел воздух, а потом ветер.
«Главное, не забывай двигать ногами, а то остановимся-а» — кричала она, перебирая своими мохнатыми сапожками по непроходимой московской слякоти. Докрутились до того, что хотелось просто упасть и лежать. Ничего и никого не трогая. Быстрый вокруг носился ветер. Её волосы не хотели рассыпаться сразу по плечам, словно в детской игре, застывая в воздухе на доли секунды. Ритмичная жизнь большого города словно миновала нас, спрятавшись за стенки панельных домов, и тихонько подглядывая из-за угла за маленьким, ничего не значащим в общем контексте, но таким важным для немногих нас счастьем. Это не было шуткой. Это не было детством. Этого было не вернуть просто потому, что заранее этого никогда не случалось. Это было нам и впервые, поэтому выглядели мы как очень по-юношески счастливые дети, удивительно бездумно забравшиеся во взрослый мир, и, по одному старому детскому правилу — подглядывали и почти что копировали всё на свой лад.

Шаманы большого города по старой привычке заколдовывали крылья автомобилей от серьёзных повреждений, отказываясь, в свою очередь, помогать владельцам в сохранении жизни. Те отвечали взаимностью, по прежнему ругаясь матом и кутаясь в стёкла авто от пронизывающего декабрьского ветра. Москва спускалась ступеньками к подножью Восточно-Европейской равнины, и мы спускались вместе с ней, потихоньку покидая шумный и кипящий центр в угоду тихой почти что провинциально-медлительной окраине. Первопричиной, конечно, была не тяга к романтизму, а местонахождение моей гостиницы, но говорить об этом скучно, и если уж начать говорить, то всё впечатление от романтического вечера пренепременнейше испортится. Поэтому забудем.

У ликёро-водочного магазина мы встретили молоденького мальчика, лет, наверное, пятнадцати, украсившего свою голову типично ирландским белесым хохолком, отчего он стал похож в самом деле на молоденького петушка. Разве что не кукарекал. Мальчик вёл за собой упирающегося мопса. Поводок на шее отбивал тонкую красную линейку, а мопс сильно громко гавкал и кусался, воспринимая всех окружающих своим непосредственным объектом общения. Прямо за углом от мальчика и мопса оказался отличный тихий и безлюдный скверик, в котором уютно расположилось небольшое кафе, почему-то уже закрытое. Веранда была отгорожена от тротуара железной оградкой и поднята на деревянном понтоне чуть поверху. Всё пространство было заполнено настолько воздушными стульчиками, что казалось — вот-вот эта стая прутообразных сорвётся с места и упорхнёт в небо. Мы перелезли закрывающую вход цепочку из звеньев размером с мой кулак, забились в самый уголок, тихонько хихикая от собственной дерзости, и открыли бутылку вина. Пластиковых стаканчиков никто купить не догадался, зато Наташа научила меня делать из газеты отличную воронку, в которую ничего не протекает, на манер семечковых пакетов (вот где только не пригодится профессия журналиста!). Из неё мы по очереди и пили, строя из себя почти что интеллигентов — из горла получилось бы совсем по-гопницки, а хотелось, всё-таки, хоть небольшой но романтики. Спинки у стульев были настолько замысловато свиты из стальных прутов, что казалось, их вырезали паяльником из ограды летнего сада. Совершенно неожиданно для в первую очередь меня её губы оказались совсем рядом. Перехватывая инициативу, я подался вперёд и чуть не упал, с трудом ухватившись за спинку её стульчика. Слегка расшатанный малой дозой алкоголя вестибулярный аппарат отчего-то решил меня подвести. Наташа беззвучно рассмеялась и откинулась на спинку стула. Ничего не оставалось, как повторить попытку. Дни уходили слишком быстро. К этому я был не готов. Ещё три дня назад я был дома, сидел в комнате и привычно пялился в монитор, а Киря, так по-домашнему, пыхтел у стенки. Сейчас её джинсовые коленки были не расстоянии вытянутой руки, а глаза в темноте путались с губами, хотя, в общем, всё равно было, что целовать.

К гостинице мы подобрались ближе к вечеру, когда ровные бусинки ночных огней гроздьями раскинулись на горизонте. За два квартала до отеля у канализационного люка столпились рабочие в каких-то серо-зелёных робах, похожих на фашистские куртки-пилотки. Вся группа в целом была очень похожа на хипповую демонстрацию милитари — уж слишком модно выглядели эти куртки на широких отработанных спинах. Как-то по-особому смакуя потёртые сигареты, они, прищурившись, по очереди смотрели на нас и стреляли бычками в темноту. Они были на своём месте. Мы тоже были на своём. Но мы случились на своём только вот сейчас, когда вместе. Когда я и когда она. Если бы Наташа ушла, я опять выпал бы из окружающего пространства. Оказался бы НЕ на своём месте. Оставалось только верить, что где-нибудь я подойду со своей ролью. Только верить.
До дверей моего номера мы прибыли немного пьяные и много счастливые. С мягким шелестом открылась дверь; освобождая руки, но не отпуская губ, два молодых тела ввалились в комнату, едва успев ногой защёлкнуть замок. Немного кружилась голова. Наташа попыталась высвободиться из моих объятий. Я не возражал — в руках было ощущение сильной слабости с намёком на продолжительность симптома. Табуретка бегала от меня по комнате, семеня ножками. С трудом поймал её за седалище, и уместил под собой. На поднятую голову была весьма невнятная реакция мозгового центра. Она вышла из ванной босиком и распустила волосы. Я с удивлением обнаружил на себе до сих пор штаны и футболку. Футболка была типично боксёрская, без рукавов и даже с декольтированными подмышками. Стянув её через голову, я мельком посмотрел в сторону ванной и замер.
Одежда, наполнявшая значительностью эту загадочную и почти неприступную девушку, уже лежала на полу. Из всего белья на ней оказались только коротенькие стриптизёрские шортики, не понятно какое отношение имеющие к боссу Хуго. Она опять улыбалась.
А потом был жёсткий, здоровый секс.

Ловя такси, я всё больше посматривал на приличность водителя, а Наташка всё больше посматривала на меня. Сговорились с каким-то оцивилизованным панком, который, тормозя, умудрялся обрызгать мокрым снегом нас обоих. Номера у него мне очень понравились — А 3147 МТ. Двойной Лагутенко. Кто в курсе, тот поймёт. Регион, понятное дело, девяносто девятый, тачка та же. Он долго не торговался, зато очень спешил. Но мы всё равно сильно целовались на прощанье и смотрели жадными глазами в чистое декабрьское небо. Она чуть оттолкнула меня, и подалась назад. Подержала руку и пристально посмотрела в глаза. Всё было по правилам — так и надо. Развернулась, поправила рюкзак. Медленно, оглядываясь, словно не была уверена, правильно ли поступает, двинулась к авто. На полпути остановилась.
Крикнула — «Сайонара!»
«И тебе до свиданья» — бомбила нетерпеливо пританцовывал у двери машины. Его военные ботинки месили тёмно-серый снег в безликую жижу. Наташа подбежала, уселась на заднее сиденье и махнула рукой. Потом прилипла губами к стеклу, и долго, опять жадно, смотрела на меня.

К отъезду всё было готово. Единственной жалостью было настолько обыденно завершать такое жутко интенсивно начавшееся знакомство. В маршрутке можно было наблюдать всё многообразие оттенков чёрного юмора, честно спионеренных водителем в интернете, и распечатанных на дешёвом струйном принтере листами А4. Поражали лаконичностью фразы вроде «ГИБДД требует, чтобы количество трупов не превышало количество сидячих мест!» или «здесь не билайн — все входящие платят».
«До Ленинградского вокзала мы доберёмся?» — спросил я, пригибая голову не столько от потолка авто, сколько от пронизывающего ветра. Сидящая рядом бабуська с авоськой (и где только эти архивные сумки ещё сохранились? — второй раз за недавно встречаю), из которой торчал пакет молока, приветливо улыбнулась и подвинулась, уступая мне место.
«Довезу в двадцать минут!» — весело выкрикнул водитель, подмигнув в зеркало заднего вида. Шея его была укутана в чёрно-белый торпедовский шарф.
«Я бы предпочёл помедленнее, но безопаснее» — улыбнулся я в ответ. Водитель неожиданно насупился и вдавил газ. Маршрутку тряхнуло, я отлетел на спинку сиденья, чуть не ударившись головой. Смолчал. Тот проворчал что-то вроде — «понаехало тут, каждый учит».

Пропоротая тормозящей шиной кисть лежала на жирном, чёрном от растаявшего снега асфальте. Кровь была плохо заметна на таком тёмном фоне, и при этом рука совсем не болела. Я вообще её не чувствовал. В нескольких метрах впереди меня какая-то тоненькая девушка, срываясь на визг, кричала в микрофон мобильника — «скорую! Сюда срочно нужно скорую! Тут кровь!!!» В нескольких шагах дальше, посреди дороги, перегороженной маршруткой, бился в судорогах её чопорный английский зонт, зацепившийся за висевшую на одной петле переднюю дверь. Капли крови катились по лобовому стеклу словно подкрашенный свекольный сок. Взрыв был похож на разбросанный шкодливой рукой художника по зимнему чистому небу чёрно-алый цветок. Уши заложило и из носа пошла кровь. На тротуаре столпился народ. Слышались выкрики — «ну как его занесло, а!?». Публика всё так же хочет лишь одного — хлеба и зрелищ. Молоко и огонь капали вперемежку на чёрный асфальт, на шарф, лежавший неестественно ровно, в рифму пешеходной зебре. Я поднялся на локте и посмотрел на девяносто девятую «ладу» (то, что осталось от «лады»), так неприветливо поздоровавшуюся с нашей маршруткой. Номера были очень знакомыми — А 3147 МТ.

В тексте использованы цитаты из творчества групп Кино, ДДТ, Звери, мультфильмы, Пилот, Корни, Кирпичи, Tequilajazz, Чиж, Сплин, Гражданская Оборона, Руки Вверх, Ночные Снайперы, Дельфин, Ленинград, Тараканы, Сурганова и оркестр, Мумий Тролль, Иванушки International, Русский Размер, Рондо, Каста, Земфира, Зимовье Зверей, а также Константина Никольского.

29.08.2005