Мюнхен — Варшава
Утренний Балтийский вокзал не радовал глаз. Заплёванные мостовые прилегающей площади пестрели всеми возможными жизненными реалиями большого города — от пакетов из под сухариков до использованных презервативов. Лужи занимали добрую половину территории, прилегающей к «БАлтам». В свои права вступала весна, — ещё непричёсанная, грязная деваха в заляпанном платье и с заспанными глазами, усеянными сеточкой красных капилляров, танцующая неприличный танец на серых мостовых. Но снег уже растаял, превратился в сырую талую воду, никак не желающую впитаться в жирный утренний асфальт, и воробьи мирно чирикали вокруг, выискивая среди пустых пивных банок семечки и кусочки хлебных крошек, собирая себе нехитрый утренний завтрак. Вездесущие дворники, имеющие в данном случае причастие с двойным подтекстом, как живые маятники махали мётлами, искусно изображая видимость напряжённой работы, и транспортировали мусор и снег на дорогу, с которой только час назад всё это водрузили на пешеходный тротуар снегоуборочные машины. Фекалии животных украшали придорожные сугробы, напоминая о том, что «всем на всё накласть». Обводный выглядел как большая сточная канава, впитывающая в своё нутро все ночные отходы прилегающих районов. По набережной медленно, словно нехотя полз поток машин, поминутно гудя клаксонами и выражая всю гамму примитивных эмоций скрипом тормозов и урчанием моторов. Кусок воздуха над головой накрывало дымом, валившим из заводской трубы, и казалось, что небосвод прокопчён до самого основания и имеет сейчас свой естественный цвет. Быстро светлело, хотя солнца не было видно и в помине. Перила, ограждающие канал, были покрыты толстым слоем запёкшейся копоти, о которую можно было измазать перчатки при малейшем прикосновении. Над головой кричали одинокие вороны, пачкая своими резкими острыми контурами прокопчённое небо. Здания на той стороне ютились друг к другу, как маленькие слоники с перепачканной шкурой, и из окна двухэтажного дома едва-едва доносилось «моя любовь на пятом этаже».
Было грустно и тоскливо. Ботинки покрылись белыми соляными проплешинами. Голые руки замёрзли, посинели и предательски дрожали. Потрескавшиеся губы неприятно розовели голым мясом. Паренёк высморкался. На носовом платке высыпали маленькие крапинки крови. Внешнее состояние позволяло сделать вывод, что он болен. Хриплый кашель, вырвавшийся из горла, заставил судорожно задвигаться кадык. Согнувшись пополам, парень прокашлялся и выплюнул кровавый сгусток в канал. Через драные синие джинсы просвечивали худющие ноги потрясающей кривизны. Достав из кармана мятую пачку сигарет, он выудил оледеневшими пальцами последнюю, и снова зашёлся в хриплом кашле. Судороги свели тело, и паренёк зашатался, схватившись руками за почерневшие перила канала, облокотился на них и перегнулся вниз, наклонив голову с рваными волосами, снова сплюнул. Сигарета выпала из разжавшихся пальцев в лужу и медленно напитывалась талой водой. Рядом валялась смятая сигаретная пачка. Прокашлявшись, он выпрямился и невидящим взглядом уставился в лужу. Минуты три казалось, что город для человека умер, — пропали куда то все эти машины, поезда, лиловый голос дикторши, объявлявший прибытие Гатчинской электрички, хрипло кричащие вороны и щелкунчики-дворники. Он просто стоял и смотрел на набухающую сигарету, смотрел, и не двигался.
Наконец, оторвав взгляд от плит тротуара, парень окинул сумасшедшим взглядом округу, и, убедившись, что настоящему «стрелку» тут поживиться нечем, смачно плюнул под колёса проезжавшей мимо «пятёрке», развернулся, и, шатаясь, пошёл вдоль Обводного. Удаляющаяся спина казалась мне воплощением всех недугов человека. Он был действительно болен. Болен просто из принципа, — для него это стало естественным состоянием.
Да, — молодёжь заболевает (или уже переболела — я слишком стар, и «выгляжу так несовременно») новой болезнью. Сначала были хиппи, («я взял себе вино и присел рядом с ними») — крэг, ганджубас. Потом — игры, которые играют в людей. И теперь, наконец, — музыка, — трудно представить нынешнего юношу/герлу без наушников. Фразы западают в голову, застревают в мозгах, — ими мы шутим, руководствуемся, живём. Наши кумиры, сочиняя тексты для своих «хитов», провозгласили главенство формы над содержанием. Неважно — что, важно — как.
И ведь все они, как это ни глупо, не менялись: все были волосатые, немытые, — настоящие нигилисты, бросающие вызов всему остальному миру. Какой-то особой кастой. Этот паренёк, казалось, потерял последнюю надежду — выронив сигарету, он оставил на мостовой нечто большее, чем несколько миллиграмм никотина. Но уши-то у него остались. Значит, есть чем потреблять новый допинг — Zемфиру, DDT, Руки Вверх, Николая Баскова — да какая разница! Пожалуй, ему остаётся только лечиться, — лечиться словами. Чужими словами. Словами, летящими из колонок на улицах, кричащими из динамиков в метрополитене, шепчущими тебе через поролон в ушах. Словами, преследующими нас на каждом шагу. Самыми настырными и действенными наркотиками.
Павильоны с шавермой и хычинами, перепутанные с маленькими магазинчиками, продающими керамические игрушки и никотино-алкоголесодержащие продукты народного потребления, начинали постепенно открываться. Сунув в маленькое окошечко «чирик», я буркнул — «сосиску в тесте». Высунувшееся помятое лицо с большим носом армянского происхождения попросило повторить. Я повторил. Пальцы приятно обожгло горячим, местами даже пропечённым тестом. У входа на вокзал два мента в серой, мышиного цвета форме проверяли документы какого-то несчастного. Проходя мимо, я мельком увидел, как один из них потрошил его кошелёк. Вытащив красную купюру, он со злостью пнул человека в пах, и, хлопнув второго по плечу, оставил мужика корчиться у стенки и направился ко мне. Сердцебиение резко участилось. Откусив сосиски, я остановился.
«Старшина Подойницын, документы» — потребовал он. Я протянул помятый студень.
«Студент?» — брезгливо спросил старшина, видимо, не переварив информацию, содержащуюся в корочке. Пришлось подтвердить его догадку кивком головы, и откусить ещё кусок сосиски. Вернув мне студенческий, мусора развернулись, и отправились блюсти порядок, потеряв ко мне всякий интерес. Посмотрев на табло, светящееся маленькими зелёными буковками, я сощурился и разглядел «Ораниенбаум. Отправление 7.15».
Мимо начинали сновать люди, нагруженные сумками с вещами. Прошла какая то бабушка, держащая в пожелтевших зубах окурок, молодой человек в куртке «пилот», три веселящихся подружки, с трудом тащившие сумку. Я взглянул на отходящие поезда, зеленевшие за гигантским витражным стеклом, и развернулся.
Кто-то толкнул в плечо, торопливо извинился и прошёл дальше. Оглядываться было лень. Засунув руки поглубже в карманы джинс, я отправился к колоннам, прятавшим вход в подземку.
Заходя в метро, посмотрел на небо — оно было ещё тёмное и неясное, так, что не понять было, ночь сейчас или день. Положение усугубляла коптящая труба.
Эскалатор дыхнул мне в лицо тёплым и немного затхлым воздухом. С рекламных щитов на пассажиров смотрели странные глаза, принадлежавшие усатому стрельцу. Взгляд был диким и похотливым. На лампы, выполненные в форме цоколей гранёных стаканов, какой то активист расклеил эмблемы РНЕ, напоминавшие свастику. «Кругом плагиат — в этом они солидарны с Киркоровым» — подумал я. Ступеньки медленно, величаво ехали вниз, слегка скрипя о борта поручней. В конце эскалатора, в будке сидела бабушка с лицом, скупо выражающим брезгливость. Синхронно подъехали два поезда. Свернув направо, я вошёл в вагон и прилип к стеклу — если бы со мной был мой верный random, то, несомненно, заиграл бы Тимофеев — «К трамвайному стеклу прилипли нос и щека, консервы из пассажиров…». Ну и что, что не в трамвае. Как только мы минули освещённую часть станции и понеслись по туннелю, окно приобрело зеркальную фотографичность.
Из «прозрачности стекла» на меня глядело лицо погрустневшей, уставшей от жизни гориллы, которой не то бабы не дали, не то руки связали, — в общем, лишили возможности получать удовольствие. Под лёгкое укачивание вагона веки неминуемо клонились друг к другу, и, в неравной борьбе с наплывающим Дрёмой, закрылись.
Из уз Морфея меня вырвал хорошо поставленный голос диктора, сообщивший — «следующая станция «Площадь Восстания». Спохватившись, я чертыхнулся к двери, но резина смачно хлюпнула перед самым носом. Медленно и неуверенно Владимирская поползла мимо. Пришлось ехать с двумя пересадками. Взглянув на часы, я понял, что безнадёжно опаздываю, но это понимание не принесло мне никаких чётких эмоциональных всплесков. Безразличие окунуло меня с головой во что-то липкое и тёплое.
Длинные поручни метрополитена, разделённые балками, как перегородками, на железные отсеки, напоминали мне ряды душевых кабинок в погранчасти какого-нибудь богом забытого Бзджинска. Выйдя из вагона, я торопливо пошёл к эскалатору. Над рельсами нависали олимпийские чаши, призванные изобразить единство советского народа и физкультурного спорта. Они напоминали гигантские писсуары, только вот для кого предназначенные — оставалось большой загадкой. Зелёные циферки на табло показывали 08.31.47. Данный ребус разгадывался довольно просто, — числовым значениям соответствовали показатели часов, минут и секунд. Движущаяся лестница услужливо понесла меня наверх.
На выходе из метро Петроградская сторона дыхнула на меня холодом. Причём именно дыхнула — холод начинался строго за последней ступенькой эскалатора, и почему-то не мог забраться вовнутрь. Поднимаясь из под земли, я задрал голову, и увидел светлое, ясное небо. Свет резко бил по глазам, заставляя щуриться. Небо умылось, потеряв весь свой утренний сумрачно-копчёный цвет. Голова слегка закружилось, и всё внутри как-то подскочило и улыбнулось.
Светофор приветливо подмигнул мне зелёным, и толпа, вывалившая из метро, подхватила меня и услужливо понесла через дорогу. Передо мной расстилалась Ждановская набережная. Асфальт напоминал разбитое стекло, — на нём рваным узором лежал подтаявший снег, умело маскировавшийся под окружающую серость. На другой стороне стоял жёлтый дом, глядящий окнами на Петровский. Над дверью первого крыльца светились буковки МТС. Я подумал, что моторно-тракторная станция здесь как нельзя кстати. Взгляд упёрся в рекламный щит, нависающий над дорогой и демонстрирующий чай каркаде. На верхних балках аккуратными шапочками белел неуместный снег. Рядом был расположен ещё один щит. С него мне улыбались девушка с жёлтыми от крем-краски кудрями, и чернокожий парень, коротко стриженый и сверкающий безупречной белоснежной эмалью зубов. Внизу была загадочная надпись, напоминавшая тетраграмматон. По видимому, она таила в себе некий скрытый смысл, нацеленный на невероятное увеличение аудитории, потребляющей продукт. Над головой было улыбающееся небо. Я улыбнулся в ответ, и вновь взглянул на плакат. Надпись гласила — «Мюнхен — Варшава».
В тексте использованы цитаты из творчества следующих групп: Б.Т.Л.Т., Ber Linn, Кино, Танцы Минус, Ритм-У, Мультфильмы, а также Макс Фрая.