←back to Blog

Метро Ветеранов

Предисловие:

Если вам понравится этот рассказ, порекомендуйте его друзьям. Если нет — забудьте о нём, и даже не вспоминайте. Все события вымышлены, все персонажи абсолютно реальны.

Вы опять скажете, что это самолюбование…
Что я очень люблю себя…
Что слишком много позёрства…
Ну и что? Ни для вас, ни для меня, это не новость.

Это рассказ о лете. О шестом лете нового тысячелетия. О моём шестом лете нового тысячелетия.

«Метро ветеранов»

мы немного полнее, чем пусто.
и немного сложнее, чем просто
(с) Мёртвые Дельфины

В маленьких капельках жидкости отражались сны. Путались в плёнке на влажной поверхности, и уплывали куда-то в глубину. Мялись.
Метро придумали не люди — метро придумали боги. Потому что люди всегда хотели летать. Но летать — по воздуху, по, если хотите, небу. А не под землёй. У кого же ещё, как не у богов, могут быть такие странные причуды? Метро, как гигантский червяк, режет почву под мегаполисами и выбрасывает на поверхность щупальца своих тоннелей, походя строением на упрощённую кровеносную систему — постоянный приток и отток новой крови происходит с потрясающей скоростью. Нас с вами потрясающей — в масштабах всей системы изменения происходят вовсе незначительные. Но, знаете, и вся жизнь земли в масштабе солнечной системы не более чем вспышка… Так о чём я?

Звезда по имени.
Всё началось с того, что я однажды родился. Было это под занавес восемьдесят пятого года. Страна только вздохнула полной, без респираторов, грудью после новоявленого украинского бума атомной станцией, Горбачев встал у руля компартии а в моей семье случилось два странных события — умер брат мамы, дядя Сережа, умер как раз на ликвидации последствий аварии Чернобыльской АС, и родился я — ожидаемая по всем рентгенам девочка, но — ко всеобщему сюрпризу — мальчик, названый как раз в честь дяди, которого, понятное дело, никогда так и не увидел. Разве только на фотографиях. Но фотографии, сами понимаете, это вовсе не то.
Борис Васильевич (непосредственный начальник) в беседе с Романом Михалычем (начальником посредственным) охарактеризовал меня как очень талантливого и исполнительного рас3,14здяя. Я и в самом деле был очень талантливым. И в самом деле исключительно с точки зрения рас3,14здяйства. Этому были, разумеется, свои предпосылки. Расскажу:
Когда вырастаешь — очень сильно привыкаешь к людям — удивляешься им меньше, чем в детстве. Я, похоже, выбраться из детства так и не сумел. Это было первопричиной.
Мой дом — психушка в миниатюре. Пёс Мишка и кот Машка. Анги-йога в маминой комнате и архитектурно изрисованные ватманы на папином столе. Раскиданные по всей комнате компакты брата; что самое обидное — компакты не с музыкой, а с автокадом. Вместо двора — трасса на Москву, чуть отдаленная заросшим колючками пустырем, который с безнадеги все уже давно звали не иначе как «цветырь». Выпахший мазутом воздух насыщенного, чистого цвета на горизонте — резкостью отличавшийся на порядок от дымяших труб промышленного города. Каменное солнце на горизонте и отчетливое ощущение, что через наушники с Земфирой окружающий мир воспринимается иначе. Притязательный — так его теперь называют.
В школе я был громким отличником. Выцарапывал спичками на руке до шрамированой крови «H.I.M.» и читал наизусть монологи Чацкого. Двойки мне не ставили, потому что знал я все, как правило, на «ять», но поведение оставляло желать лучшего настолько, что ставить в пример такого ученика было администрации себе дороже. В итоге я незаметно прогулял весь одиннадцатый класс, написал итоговое сочинение по Мастеру и Маргарите в стихах и, поцеловав напоследок самую красивую девчонку в обе губы, слинял из школы. На выпускной единственный пришел в джинсах и рваной футболке, зато подстриженым и с бейджем. Привыкшие к пиджаку и лакированым туфлям на физкультуре учителя и одноклассники не удивились. Не удивились и родители, когда на следующий день поутру я слинял в Петербург.

По крыше надменно скрипели капли дождя. Говорят, на Финском это так всегда. За лето в городе-на-Неве я твердо усвоил три вещи: юго запад — это Ленинский, Юнона, Автово, Ульянка, Володарская, Стрельна, Кировский — названия суровые, и, в своей суровости, очень красивые; что в 8.30 утра на любой станции метро народу больше, чем на самом массовом митинге моего родного города и что голодный голубь клюет шаверму за обе щеки. Экзамены в Архитектурно-Строительный Университет оказались неожидано трудными, дорическую колонну я так и не смог нарисовать, а железнодорожники велели мне с таким здоровьем не медлить и сразу подыскивать место на кладбище (два месяца спустя в военкомате — «годен по категории А1»), — в спешном порядке пришлось искать места, за которые в северной столице можно зацепиться. По итогам сдачи вступительных испытаний в одиннадцать вузов города я был зачислен только в два, зато — на так желаемые, ко взрослой, жизни вечерние отделения. Выбор между Политехом и Университетом был сделан в пользу последнего, о чем я в последствии очень сильно и не очень раз жалел. Главной причиной выбора стало состояние жилищного сектора Политехнического института. Так я оказался в Петергофе.

Слоган — «мы делаем вам красиво» — отличнейшим образом подошел бы к большинству модельных агенств Петербурга. Университету больше шло — «мы делаем вам умно». Чтобы сдать сессию, я в первый в жизни раз засел за учебники больше чем на сутки.
На первом курсе нашей священной книгой была ДПП(nn)_; на втором — «священная книга оборотня». Ее хотели достать все без исключения. От Шмыги до М3тра. Те самые страшные четырнадцать дней, что я провел в ожидании приговора от военкома, пожалуй, были единственными, когда я не перечитывал Пелевина, а изучал Гражданский кодекс. Все остальной время было безраздельно отдано Виктору Олеговичу. За исключением, понятное дело, сессий.
Концентрат мыслей в голове к тому моменту превышал все возможные пределы. Я метался в поисках того самого будущего, с которым наедине можно было бы смело провести остаток жизни, а оно, как назло, все не находилось. Бегал по набережной и стучался к консьержке Пушкинского дома. Она отвечала, что сейчас выходной, и никого нету. Молчала. Закрывала окошко и курила мятые сигареты. Очки висели на её носу как большие слёзы. Лист кружился и падал мне на нос, печально планируя. Мне было все равно. Я смотрел на небо и плакал. Потом бежал. Как Форэст Гамп. В отличии от многих высоких молодых людей, не чувствовал себя неловко в своём теле. Никогда. Поэтому не стеснялся им пользоваться. Многие, в ответ, стеснялись меня. Не понимал противоположный пол. Отказывался понимать. Духами, дезодорантами, курительными палочками они пытались скрыть своей собственный, настоящий запах. Не оставалось женщин. Пахнущих женщин. Расстраивался. Но молчал. В себя. Чтобы никому не мешать. Потом задумывался — а как же все узнают? Ведь это же ужасно! Но кричать — поздно.
Осенью, возвращаясь из дома, ехал в маршрутке по дороге Архангельск — город-на-Двине в сторону обратно. Маршрутка дребезжала и подпрыгивала, грозясь откинуть шины, а за окном полыхал потрясающей красоты закат. Лучи взорвавшегося солнца раскидывались по лысой, болотной тайге яркой паутиной, вспыхивая под взглядом. Перед отъездом я поссорился с Ефимом — одним из еще тех — школьных, друзей. Считал, что так было правильнее. Не понимал. В ушах играли К.И.Р.П.И.Ч.И. — «друг всегда с тобой, если ты бухой…» — вздыхал и выплевывал в окно шелуху от семечек подсолнуха. Это — формат. Через время так все будут делать. Завибрировал телефон. Смс. От Фима. «не секрет что друзья это честь и отвага — это верность, отвага и честь. А отвага и честь — это рыцарь и шпага. Всем глотателям шпаг никогда их не съесть». В общем, по приезду обратно был уже мир.
И снова о сексе — всегда ли вы закрываете глаза, когда целуетесь? Было время, что некоторые, часто незаметные, вещи я очень остро воспринимал в свете каких-либо не очень ожиданых событий. Например, до первого курса я никогда не целовался с курящей девушкой. Это было очень противно, и я дал себе такой неплохой зарок — больше «пепельниц» не подпускать ни в какую. Себе дороже. Стёкла домов полыхали ярко-оранжевым, утреним солнцем. Сон на грани фола как рукой снимало с глаз, оставалась только легкая утреняя пелена сонливости.
В зрачках горят компьютерные, как во второй диабле, костры. Нос забит соплями по самые гланды, так что страшно неосторожно вдохнуть. Чем была тяжела работа в офисе — к вечеру понимаешь, что тебе даже улыбаться — не то, что говорить — трудно. Переживал. Но ничего. Решил, что буду большим начальником, когда вырасту. Буду вставать в десять утра, как все белые люди. Смотреться в стекла проезжающих авто и сильно классно откидывать волосы назад кистью правой руки. Любить и быть позером.

Второй курс принес много разочарований. Например, я понял, что всех денег не заработать. У меня снова появилась дурацкая привычка ходить, засунув руки в карманы. Хотя, может, не такая уж она и дурацкая 🙂 Меня о5 бросила девушка. У меня поменялся сосед и уволилась работа. Жизнь дала трещину — денег осталось два чемодана. Ленинский полыхал светлячками фар в обе стороны. Правая, словно ночное небо, была усеяна светлыми огоньками, а по левой, как по рождественской ёлке, позли красные светлячки габаритных огней. Осень наступала на горло слишком настойчиво, будто хотела мне что-то навязать. Листья под ветром забегали по треснутому асфальту и кинулись в лицо, так, что я едва успел увернуться. Но это было вчера.
Весь гранитный Средний был посыпан пожухлыми листьями. На дворе стояло десятое ноября. Через два часа первый в этом году снег крыл всё вокруг белым настом. Егор велел плюнуть на все и дуть домой — резать салаты к его днюхе. А мне не хотелось. Хотелось любви и нежности, можно даже в не органичных количествах. Я был согласен. Новое утро пахло свежим утюгом. Вспомнить имя девушки, у которой я ночевал в этот раз, не удалось даже после чашки чая. Чай был в пакетике, плохо завареный и с запахом бумаги. Стандартный городской чай.
В дУше после нее пахло баней! Я не говорю, что это плохо или хорошо, я просто констатирую факт. Костяшки пальцев нервной дробью бились в стену, а капли воды — по плечам и лицу, поспешно скатываясь к ногам. То ли меня била дрожь, то ли я выбивал ее по стенке — определится так и не удалось. Запах резаной зелени из цветочных киосков залетал в окно, и уже оттуда — в душ. Дверь была открыта. Не дуло. Я вышел из душа, не завернувшись в полотенце, и подошел к распахнутому окну. Морозный воздух пробирал кожу до костей и белил кончики пальцев. Девушка напротив, вниз и вправо, причёсывала своё отражение в стекле, а по её лицу проносились машины. Оказалась не настоящей, а отражением. Захлопнул окно, повернулся. Посмотрел на нее. Она лежала в кровати и чуть слышно дышала. На самом деле даже не слышно а видно — перышко из подушки колыхалось по линии дыхания чуть заметным реверансом моему вниманию. Из зеркала синий, как изолента, подбородок, смотрел на меня торчащей щетиной. Надо было все-таки побриться.

«не жалей о том, что это прошло. улыбнись тому, что это было»
Габриэль Гарсиа Маркес

Мне исполнилось двадцать лет. Я больше не играл на гитаре в подземных переходах под Невским, не работал грузчиком на колбасном заводе или официантом в дешёвеньком фаст-фуде. У меня был свой сайт. Даже два сайта.
Не сказать, чтобы я был успешен. Но я определённо был доволен. Я достиг того, чего хотел. Я стал каждое утро с удовольствием вставать на работу, я стал рассматривать вечер исключительно как свободное время для посещения клубов или просмотра какого-нибудь фильма (в кинотеатре — обязательно Jam Hall!!! — с девушкой, а одному можно посмотреть и дома), лишь иногда для того, чтобы поиграть в футбол на компьютере, но уж точно никак не для учёбы или работы.
Кстати, работ тоже появилось довольно много. Помимо основной, на которой я проводил пять дней в неделю восемь часов в день, появился ещё приработок в виде ночных дежурств в службе технической поддержки и третья не то чтобы работа, просто частый бизнес по продаже различных комплектующих. Резюмируя все свои умственно-физические затраты, — я обленился и стал значительно больше зарабатывать. Теперь поездка в Москву ни коим образом не могла затронуть мой бюджет, а старые, ещё школьные знакомые звали то в Париж, то в Кёльн, потому что были успешнее меня и уехали за границу — по большей части учиться, но иногда даже по любви.
Я начал слушать the Cure и перестал заниматься спортом, у меня появился так ожидаемый и совершенно не ко времени бюргерский животик.
У меня появилась постоянная девушка, которая звонила мне каждый день узнать, как у меня дела. Вдобавок ко всему, мы ещё и работали вместе, так что каждое утро пересекались на планёрке. Служебные романы никогда меня особо не привлекали, поэтому я старался как можно скорее отвадить её от этой работы, отправляя куда-нибудь подальше от офиса. Получалось не очень. Вернее, вообще не получалось.
Меня стало пугать безобидное, в общем-то, раньше слово «задержка».
Я уже успел забыть, когда в последний раз дарил ей цветы.
Мне стало лень сдавать экзамены, так что к доп. сессии я стал относиться как к чему-то само собой разумеющемуся.
Я подсел на «Секс в большом городе», и реально начал переживать за Керри и Здоровяка. Я был счастлив и готов прожить так всю жизнь 🙂

Я сидел на стрелке Васильевского острова, смотрел на фонтаны в акватории Невы, которые переливались персонально для меня под очередную симфонию Баха, и думал о Витке и Рудакове — моих ровесниках, смотавших на лето в Штаты, и о том, что я ни капли им не завидую. За спиной меня ждал один из самых модных клубов города, в котором через полчаса обнажённые девушки должны были для меня танцевать стриптиз. Там же была моя женщина с подружками, пила какой-то сложносочинённый коктейль и хихикала. Там же были её губы, которые я мог целовать до изнеможения, там же были и мои мысли, честь по чести. А мне было двадцать лет, я был в самом лучшем городе мира, красивый, молодой и счастливый, и я знал, что после стриптиза мы долго будем целоваться перед сводящимся дворцовым мостом, а потом поймаем машину и поедем к себе на Ветеранов, и вся ночь будет наша.
И ветер будет развивать наши волосы, и люди вокруг будут ходить и с завистью пытаться заглянуть в наши лица, но у них ничего не получится.
«Как и прежде трамваи бежали в Автово
Давай брат, чо, увидимся завтра мы
От Ветеранов до Стачек дворами
Туда где дым Винстона и буквы из пачек» — это было как раз про нас. Мы жили ровно между проспектами Ветеранов и Стачек, а Питер FM вышел как раз последней весной, так что был донельзя актуален.

Я стал ловить себя на том, что мне очень часто слишком много хочется сказать, но очень на мало хватает времени. Нехватка времени, бывшая для меня настоящим мифом ещё года три назад, на берегу Белого моря, вдруг стала весьма острой проблемой. Я понял, что я не просто везде не успеваю — я не успеваю жить! И мне это не понравилось. Я пытался разорваться между ночной сменой и спектаклем Гришковца, ночью с любимой девушкой и концертом Мумий Тролль, командировкой в Москву и уикендом в Хельсинки. Мне перестало хватать самого себя.

Я совершенно перестал писать. Времени не оставалось не то чтобы на рассказы, времени не оставалось даже на стихи, которые, казалось бы, удаются проще. Быстрее, по крайней мере. Вся моя творческая энергия уходила на те два сайта, которые я верстал и редактировал с утра до вечера, и наградой мне были лишь сухие столбики liveinternet, свято убеждавшие, что посещаемость растёт и растёт стабильно, да сухие цифры в контрактах, отображавшие очередной вознаграждение компании за проданную рекламу, с которого мне не перепадало ни цента.

Я стал много давать в долг. Исходя именно из того принципа, чтобы давать в долг человеку ровно столько, сколько можно этому человеку подарить. За одно лето мне оказались должны чуть ли не половина моих знакомых . Это оказалось отличным способом сохранения денег — даже надёжнее, чем в банке. Потому что банк может и не вернуть, а друзья — это гарантия. Потому что если уж и друзья не гарантия — то какие вообще есть гарантии в этой жизни?

Мне удалось избежать пагубной болезни шопинга — я по прежнему одевался в секонд-хэндах и ходил в одних кроссовках по полтора года, оставив в своём гардеробе лишь один деловой костюм «на всякий случай». Только Ленке удалось заставить меня пользоваться дезодорантом и чистить зубы два раза в день. И это было для неё большим достижением. Да и для меня 🙂

У меня появились свои собственные визитки. Я купил ноутбук. Наконец-то научился пользоваться презервативами. И быстрыми клавишами на клавиатуре. Я начал свою новую жизнь. Взрослую. Третий, если хотите, десяток.

Раз, два, три, четыре — прошли, даже не обратили внимание. Все — красивые. Все — в юбках. Все — девушки. Странно было бы, если бы было иначе. Пять — прошел. Со спущенными до неприличия штанами. Засунув руки в задние карманы. Этакий претенциозный хипхапер-пацифист. Ни на что не похожий — не люблю таких. Я поднялся и сплюнул в лужу. Посмотрел на круги. Расходились. Плавно, будто в кино. Не по настоящему. Шесть — снова прошла. На этот раз в джинсах. Бедра плавно покачивались и приковывали взгляд. Отражались в лужах, выглядели привлекательно. Казались аппетитными и уже почти разведенными. Семь — толкнул меня в плечо. Матюгнулся, но не так, чтобы наехать или выразить мне свое нерасположение, а постольку-поскольку, в пол, в пространство, удивляясь своей неуклюжести. Ничего себе такой парень — в черных в полосочку брючках и с красивой сильно, почти от Кельвин Кляйн, футболочкой. Обтягивающей, с торчащими сосками. Прошел дальше, элегантно виляя попой. Это все равно неестественно выглядит. Слишком наиграно. Вот у удаляющейся девушки — там все правильно, она по-другому ходить не умеет — ей сложно ходит по другому. А мальчику — ему ведь что-нибудь, наверное, мешает ходить от бедра. А если ничего не мешает — это ведь уже не мальчик, правильно? Правильно.
Оторвавшись от созерцания чужих тылов, я свернул на Московский. Проспект гудел клаксонами автомашин и плевался грязью из-под колес. Отпрыгнув от взвившегося в воздух волнообразного фарватера снежной каши, прильнул сначала к гранитной стене дома, потом — к проходящей мимо девушке. Девушка слегка опешила, но я оказался не один, потому не сильно удивилась — просто посмотрела отстраненно и, сочувственно отодвинувшись, прошла дальше. Техноложка была вся в колоннах и толпе. Упрятаная от проспекта куда подальше. Скрытная.
Я свернул под колонну, протолкнувшись между двумя бабульками со старыми, вытертыми пакетами, и — фак! — споткнулся о ступеньку. Мордой чуть не вписался в газетный ларек — спасла только густая человеческая масса, подхватившая и направившая. Поток внес меня в стеклянные двери метро с надписью «вход», выплеснул на свободное пространство рядом с кассами по продаже жетонов, и огрызнулся недобрым гулом.
Ступеньки эскалатора очень хорошо продуманы с любой, самой притязательной, точки зрения. На них можно сидеть. Когда сидишь на ступеньках, то можно, подобрав полы плаща или длинной куртки, со стопроцентной вероятностью смотреть в пах впереди едущему. Ограничений по росту к сидящему практически нет — получается, что все без исключения глазами на уровне вашей ширинки. Зачем это нужно? Это нужно для минета под двенадцатый час ночи на пустынном эскалаторе — скажу я вам, незабываемые впечателения.
Потом — на эскалаторе очень удобно целоваться. Главное — подобрать девушку с удобным ростом — тут это уже важно и весьма действительно. Если встать на ступеньку ниже ее, то ваши головы окажутся как раз в нужном положении. А завидующие глаза проезжающих по краям пассажиров — это ли не лучший, для вас, фон? Обнимать ее, опять же, не иначе как за талию не получается.
С эскалтора можно прыгать. Причем прыгать как на другой эскалатор, так и на пол вестибюля метро, и вперед и назад по ступенькам. Чем дальше прыгаешь, тем больше вероятность получить серьезную травму. Но адреналин! Раш! Крутъ, в конце концов!!! Сенсация — это не то, что вы думаете. Это не лысый Дэцл или заигравший на гитаре Поваротти. Сенсация — это образ жизни. Представление о несущественности риска в сравнении с получаемым удовольствием. Да. На эскалаторе можно спать. Обычно это делается в предверии работы — утром, поднимаясь вверх по эскалатору, прислонится лбом к тыльной стороне ладони, держащейся за едущий поручень, втихую всхрапывать. Просто потому, что шанс выспаться не существует, а глаза закрываются сами. Наперекор. Когда подъезжаешь кверху, голова опрокидывается вниз благодаря изменившемуся положению туловища и автоматически просыпает остальной организм. Поэтому при выезде с эскалатора у тебя очень глупый, но до наглости довольный вид! Еще на эскалаторе можно ездить. Но это скушно и мало кому интересно. Это как собираться на рыбалку за рыбой. Не по-русски.
В метро было шумно и странно. Непривычно. Метро убивало шумы одним своим глобальным звучанием. Если я в астрале весь — не лезь. Правило. Должны были бы уже усвоить себе многие мои знакомые, не усвоил никто. Конечно, приятно, когда на тебя обращают внимание. Но, блин, не круглое же суточно. Два поезда прогудели в сторону мимо, виляя под занавес ухода габаритными огнями, а я по прежнему сидел на корточках перед железной дверью и ждал. Понятное дело, она могла опоздать. Или задержаться. Все-таки в городе пробки, встреваешь не по-детски. Но что тут можно решительно поделать? — да хотя бы позвонить. Не позвонила. Или не хотела, или забыла. Я звонил уже два раза. Не взяла трубку. Молчала. Я расстроился. Пнул ногой в стену и присел на корточки. Так вот до сих пор и сижу. Молчу. Ничего не говорю, жду двух экстраординарных событий — ее звонка или ее прихода. Оба события до невероятности мне приятны и оба события связаны с женщиной. Что, в принципе, логично. Скрипнула очередная дверь состава, открылись створки. Я сидел напротив. Внимательно сидел. Смотрел. Она вышла из вагона и бегом метнулась к эскалатору. Я сидел. Провожал. Взглядом. Молча провожал. Добежав до эскалатора, картинно заломила руки и достала телефон. Я тоже достал. Ждал. Зазвонил.
— Я.
— Привет, это я!
— Привет.
— Ну и? Ты где есть?
— Ты прошла мимо.
— Правда? Извини. Так где?
— Обернись.
Я привстал и помахал руками. Заметила. Улыбнулась. Персонально мне и красиво. Побежала навстречу. Нужно было распахнуть объятья и с улыбкой на лице встречать ее. Но не хотелось. Без объективных причин — просто не хотелось. Подбежала. Недоуменно посмотрела и все-таки попыталась обнять. Я был не против. Влип губами в ее. Дышал в шею и что-то шептал. Любил. Потом молчал. Стоял, обнимая двумя руками, и молчал. Ждал. Она жарко и быстро, на цыпочках, тараторила в левое ухо о театре и об «опаздываем». Я был не согласен. Я ее уже нашел. Не опоздал. Сегодня опаздывает только она. Но ей можно. Она всегда опаздывает. А я всегда боюсь и раздражаюсь, когда она опаздывает. Если будет по другому, то это будем уже не мы. Схватив меня за руку, потащила наверх, к выходу из метро. Перила перед эскалатором блестящие и холодные. А ее руки теплые. И губы. Если встать на ступеньку ниже, то с ней очень классно целоваться. Я уже об этом говорил?
Её звали Лена.

— Какого она была роста?
— Удобного. Не помню. На эскалаторе с ней было удобно целоваться.
Егор, как всегда, лаконичен в определениях. Егор появился в моей жизни на втором курсе и жизнь эту перестроил (если не сказать — поломал) кореным образом. Егор ходил на ска-концерты и кидался яйцами в американское посольство. Жил. Ел горох и ронял на меня с верхней полки разные вещи по утрам. Прикалывался. Помимо прочего, Егор осуществлял желания в обязательном порядке, так, как у меня не получалось — учился кататься на роликах, таскать с собой ноутбук, ходить на те пары, которые ему интересны, общаться со всеми бабами и в то же время только с теми, c которыми общаться хочется. Получал удовольствие. А потом еще раз получал. Я завидовал, но молча. Громко завидовать — это, в первую очередь, глупо по отношению к вам лично. А когда глупо самому себе по отношению к себе же — это полный п***дец.
У Егора лысая голова. Это синдром армии. Не один десяток моих знакомых после прохождения воинской службы год, а то и два-три по привычке брился налысо, чтобы не потерять чувство ощущения в окружающем мире. Потому что, кто бы что ни говорил, от прически очень многое зависит в твоем мировосприятии. Егору все интересно и до всего есть дело, — его голова поэтому ни к чему конкретному не обязывает. Она пустая снаружи и полная внутри. Лысая и умная, говоря примитивными словами. Но Егор не профессор, вы не подумайте. На профессора он меньше всего похож. Егор — распиздяй. Очень талантливый и везучий распиздяй. Да, мы с ним похожи. Откуда такие берутся? — я вам расскажу рецепт: чтобы стать талантливым и везучим распиздяем, нужно проучится до шестнадцати лет в спецшколе, закончить ее с красивым аттестатом, поступить в Бауманку, понять, что математика — это не твое, но от знаний, вбитых в голову за два курса вышки, уже никуда не деться — с этим надо жить, свалить работать, по этой же причине излишней самостоятельности вылететь из универа, заглянуть из любопытства в армию, прямиком откуда выбежать на парочку походов повышенной сложности по Алтаю, на которых нормальные люди (читай — не распиздяи) дохнут на вторые сутки, потом вернутся домой, подумать секунд двадцать и решить, что наибольшей самостоятельности от родителей можно достигнуть где? — правильно, не иначе как в Питере. Я вообще отказываюсь понимать людей, которые едут из Москвы в Санкт-Петербург получать высшее образование, потому что столица дает сто очков вперед любом отечественному городу в отношении качества и количества высших образовательных учреждений, и куда-то оттуда линять можно лишь только по политическим мотивам, но никак не по семейным обстоятельствам. Увы. Этот слинял. Решил добить магию в Гос. Университете. Все переделал по-своему. Не только в моей жизни, в жизни моих одногруппников и друзей, в жизни окружающих, и даже немножко рядом с их жизнью, как-то слишком молниеносно и напористо. В то же время нельзя сказать, чтобы и насильно.
Егор сидит на подоконнике, смотрит на залив и пытается читать дифуры. На самом деле, дифуры надо решать, но у него — повторюсь — свое мнение на все в окружающем мире, на образование и учебу в том числе. Залив смотрит на Егора. Свинцевеет серой водой. Почти блестит. Холодно и почти не страшно, но в то же время снег. Падает. И сверкает. Форточка открыта, поэтому снежинки, — из самых настырных, — долетают до носа Егора и тают уже там. Егор фыркает и морщится. Как большой кот. Рыжий. Конопатый. Свой.
— И все? Это все, что ты можешь сказать про ее рост?
Егор молчит. Прикидывается. Якобы в раздумьях. На самом деле опять просто выдумывает что-то этакое. Непривычно-приличное. Егору надо писать спектакли. Нет, даже так — С Егора надо писать спектакли. Получится сильно 🙂
— Егор!
— А? Что? Кто здесь?
— Ты слышал, что я спросил?
— Конфетку хочешь?
— Хочу!
— Нету… — Егор приятно улыбается и снова погружается в учебник. Так по-домашнему меня больше никто не посылает на хуй.
За окном, под фонарями, танцует снег. Влетает в открытую форточку и падает на нос Егору. Тает. Егор морщится и фыркает. Как большой рыжий кот. Он любит играть настроением. Пробивать самого себя на слезы, смотреть старые советские фильмы или новинки мирового кинопроката с одухотворенно-целеустремленным лицом, выглядывать в глазах проходящих девушек соционическую принадлежность — Дюма или Есенин? Очень потрясающе выглядывать. Они боятся в него влюбляться. Потому что от него исходит старый детский запах пистон, и, в то же время, перегар не сильно дорого алкоголя. А на полке стоит бутылка Хенесси. Не верите? А вы проверьте.

Когда ты год проучился с одними и теми же людьми, кажется, что странно было бы что-то менять в твоей жизни — в составе группы, потока, вообще в любом составе. Очень странно себя ощущаешь, когда на следующий год меняется не два-три человека из класса (как в школе), а с половину группы (это уже в Универе). В смысле того, что вылетает очень много. Особенно на первом курсе. Начинаешь как-то гордится собой.
Остались только самые провереные и самые тихие.

Например, м3тр. Прошареный по всей окружающей нас действительности человек, знающий ценники от входных билетов на Зенит в эту пятницу до побитых винтов Fujitsu в Петергофе в среднем за месяц. Живой справочник желтых страниц. Маленький и вездесущий. Сдавал долго и очень напрягаясь. Даже не сам напрягаясь, а напрягая всех своей не совсем учебной значимостью. Ну и сдали за него, понятное дело. Куда деваться.

Шмыга. получил себе в распоряжение свою мечту — стал единоличным (если не считать стакилограммового небритого существа под названием сосед-Толик) обладателем собственной комнаты, в которой можно смело играть в военное ремесло до девяти утра при максимально реалистичном звуке. Друг от друга мы порядком за тот год устали. Да тут еще Егор. В общем, теперь общение со Шмыгой происходит при гораздо более приятных всем сторонам обстоятельствах — реже, чем каждый день, что вполне и более чем устраивает обе стороны.

Люська — вот тут действительно тихая. Никого и никогда не трогающая, всегда всему возмущающаяся, но при этом возмущение уходило куда-то вовнутрь. В себя. Получалось, что возмущения как такового и не получалось. Но сам процесс…
Девочка-скандал, только скандал этот не каждый еще заметит. Очень сдружилась с Егором. Я даже егоровскую сестру рядом с ним вижу реже, чем Люську. Хотя сестра тоже уехала в Америку. Все женщины зачем-то стремятся в Америку — это какое-то заболевание?

Танаша — отличница. Пускай и в одиннадцатом классе, пускай и с годовалой давности золотой медалью, но все равно отличница. Вы когда-нибудь смотрели Беверли-Хиллз 90-210? Какие там отличницы, а? С формами моделей и самыми сексуальными в мире очками. Вот Танаша — почти то же самое, только без очков. Что, между прочим сказать, только еще круче.

Чудина — чудо-юдо-рыба-кит. Слишком много несуразностей на очень маленькой площади туловища. Пугает? Нет. Забавляет. Вы бы смеялись, если бы колобок начал курить? Или, допустим, дюймовочка станцевала стриптиз? Вот и я считаю, что это не смешно. А потому всех активно наставляю — взрослеть, оно, конечно, надо. Но делать это надо не за один вечер и не в компании подвыпивших малознакомых людей. Делается это постепенно. От больших доз взросления умирают. Как и от никотина. Запросто. Хотя вы все равно не поверите, пока не попробуете. А когда попробуете, то будет уже поздно.
Вот Чудина прочитает, и скажет — «ну ни о чём». Я этого больше всего боюсь. Потому что «О ЧЁМ!» действительно есть о чём. А не все понимают. Или делают вид что не понимают. Я очень долго её не мог понять. Ходил вокруг да около, пытался как-то влезть в жизнь, дать почувствовать себя, показаться. А она кособочилсась, укрывалась и пряталась. Ни в какую. Словно и нету. Потому и не общались почти полгода в итоге. На самом деле это очень действенный способ — длительное количество времени не общаться, чтобы потом сразу и надолго выговорится. Доверительный. Чтобы потом смело плакаться в жилетку.
4удина ходит к стилисту. Стилист зарабатывает на 4удиной деньги, поэтому на голове у неё последнее время что-то невообразимо-противное, но не очень сильной дешёвости. Не знаю, чем это может быть красиво, но мне категорически-отвратительно не нравится. 4удина не слушает и утверждает, что красиво. Я молчу в стенку.
У 4удиной красивый молодой человек. До такой степени красивый, что я волей неволей начинаю ему ревновать. Мало того, что красивый — так он ещё и посол в Иране. Такое стандартизированное мужское чувство. полнокартинное. Хотя чему тут ревновать, с таким стилистом 🙂 …
4удина заморачивается. постоянно. Без повода и по. Занимается танцам и худеет [действительно худеет! Нет никаких «втайне от самой себя поедаемых гамбургеров»], читает умные книжки по экономике и основам эротической теории, смотрит по сторонам быстро и думает медленно. Живёт. Доказывает всем, и, в первую очередь, мне, что какая бы дурость не взбрела в голову, её обязательно можно осуществить. Показательная бессмыслица. В лице той самой рыжей.

Тупилина — с Танькой ничего особенно не поменялось. Мы всё так же ужасно боялись друг с другом переспать, и при этом никак не хотели показать это друг другу. Мы были ближе, чем очень хорошие знакомые. И даже ближе, чем родственники. Мы были Друзья. Друзья с большой буквы.
Девушки настолько близкими вряд ли бывают. Хотя проблем от нее в разы больше, чем от любой отдельно взятой. Фарида Юсуфовна — для мамы это, конечно, сильно. Вообще какая-то сильная жизнь у ней выходит. А я, так понимаю, создан для того, чтобы мне этой жизнью хвастаться. ну, понятное дело, не только, разумеется, мне, но и в, мне, том числе. А мне [вот парадокс!] интересно. Есть, было и будет. Именно благодаря этой девушке я первый раз прочитал Generation P, поверил в то, что могу поступить в Петербургский Университет, и что нарисованная верёвка действительно может страховать по жизни. Да ещё как страховать!
«Душу не задушишь» — это она сказала. Правильно.

Тусклый свет холодного солнца на мраморном фоне
А моя жизнь изломанна светом и разбита на лоскуты
Нет, я не настаиваю, я знаю — есть кто то кроме
Я просто верю, что, может быть, где-нибудь в вечности вспомнишь ты

Разбитое сердце омыто в холодной воде родника
Аккордами ночи еле слышная поступь по снегу
Всегда я ждал[а] этот тихий, безмолвный, желанный приказ
А теперь окунаюсь душой в его рваную негу
Рисуешь в стекле белый лик омертвевшей, снежной луны
Такая она есть с тех пор, как ты стал в этом мире
Антрактом сверкнёт тень на сером теле стены

любовь — это счастье, как дважды два — четыре

Было это все — было. И признания в любви, и серенады под окном, и кофе в постель в полвторого ночи, и хороводы на день рожденья перед первым уроком в известность всей школе. Было. И прошло. И слава богу, что прошло. Надеюсь, больше никогда не будет. Действительно надеюсь. потому что бесшабашным и невозможно-модным можно быть исключительно в молодости. А выросши — нужно соответствовать каким-то другим, пусть и выдуманным лично, идеалам и стремлениям. чему мы и пытаемся. разъехавшись по разным городам. Перекидываясь дежурными смсками раз в месяц. радуясь, как дети, любой полугодовалой встрече. Впрочем, я думаю, что Москва — это, в первую очередь, комплекс неполноценного восприятия окружающей действительности на фоне слишком успешной публичной жизни сестры. Хотя — и сам не просто так слинял из родительского дома — старшие братья имеют одно неоспоримо пагубное свойство характера — они довлеют. Ломать подобное к себе отношение можно двумя способами — ссорой на всю жизнь или разбеганием по разным углам. Так что с точки зрения психологии Таньке лучше было бы учиться где-нибудь в Лондоне. Кстати, и могла ведь. Почему не учится — я не понимаю. Дело не в глупости или необразованности. Дело в удивительном стремлении кому-то что-то доказать. Причем про кому-то и что-то , я почти уверен, не знают ни она, ни ее голова. Это женское.

Солнышко, Арвен, Хектик — девушки старше, и, в общем то, умнее меня, почему то вдруг проявили неподдельный интерес к моей персоне. Или, может быть, это я проявил интерес? В общем, сейчас это уже не важно, просто мне почему-то вдруг стало интересно общаться не только с мальчиками старше себя, но и с девочками упомянутого возраста. Оказалось вдруг, что у них те же самые проблемы, что и у восемнадцатилетних, только с подоплёкой какой-то жизненной уверенности в том, что ничего хорошего в ближайшем будущем не ожидается. Рассадник пессимизма в возрасте «за двадцать» — именно женщины.

Кстати, у меня появилась своя женщина.

Каждое утро обнаруживать в телефоне смс «я тебя люблю, очень сильно!»
Просыпаться. Радоваться.
Бежать на работу, спотыкаясь о бортик тротуара и досыпая в маршрутке. Весь день клевать носом на каких-то совещаниях, выбегать «покурить», звонить ей и шептать что-нибудь в трубку. Не думать больше ни о чём.
С трудом дожидаться вечера. Переться по улице, засунув руки в карманы. Долго выбирать цветы [большими буквами в блокноте — ЛИЛИИ], чтобы она, увидев издали, улыбнулась.
Шарить шершавыми губами по щекам и шее. Вдыхать запах её волос. Слушать голос. Тонуть в ней.
Долго прощаться. Опаздывать на последнюю электричку в Петергоф. Ехать на такси. Никаким добираться до кровати, падать на подушку и вспоминать, как Она пахнет. Ставить спички в глаза. И под одеялом, негнущимися пальцами набирать на телефоне
«я тебя люблю, очень сильно!»

я заснул в её волосах
потерялся в запахах ночью
всю любовь под копирку списал
и отправил подальше почтой

говорить не хотел слова
в слове фальш была неприкрыта
на плече её голова
сверху плачет небо-корыто

Какое же классное ощущение — держать в объятьях СВОЮ женщину! Познакомившись с ней, я стал снова начал писать стихи, мыть голову три раза в неделю и улыбаться прохожим на улицах.
Я изменился. Начал бояться её потерять.
Мне сложно прожить без неё сутки — я испытываю в ней потребность. Если я не звоню ей хотя бы раз в десять-двенадцать часов, то ей кажется, что со мной что-то случилось. Я твёрдо знаю, что она меня любит. Я обожаю её гладкую кожу…
Первый раз мы поцеловались у фонтана в Александровском саду. за спиной летели брызги воды, а по плечам лежало рыжее солнце. Она смотрела на меня обожающим взглядом, а я не мог поверить в то, что я делаю. Я любил. ПРОСТО ЛЮБИЛ! Это оказалось настолько просто, что было даже как-то слишком неожиданно. Я на самом деле не был готов.

И пускай на улице лежит белый, еще не высохший с утра до конца снег, — без вариантов, через время он превратится в кашу и будет сползать в сточные люки этаким партизанским пластуном, пряча грязную голову от разъедающих лучей света. Лучи не априори солнечные — это штамп. Снегу для трансформации в кашу нужно вовсе не много условий, как то — тяжелые ботинки сверху, грязный асфальт-земля-мусор (ненужное перечеркнуть) снизу, сильно радостный свет в окружающей плоскости. Вполне достаточно трех.
Споткнувшись о торчащий из земли железный штырь, человек со всей дури грохнулся в жижу. С хлюпом погрузился на дно ботинок, потом штанина, следом — остатки туловища. Голова мотнулась в сторону и, рефлекторно задравшись, выскочила вверх в усердном стремлении не быть разбитой. Нелепое падение имело в своем окончании весьма странную картину — приземлившийся на лопатки мужчина аккуратно, словно боясь запачкаться (что более чем странно было в его горизонтальном положении), зачерпнул снежной жижи в ладонь и поднес к носу. Принюхался. Потом брезгливо стряхнул грязь обратно на тротуар, и элегантно поднялся. Отряхиваться смысла не было — для этого требовался как минимум пылесос. Подцепив валявшуюся у бордюра пустую бутылку шампанского носком дорогого кожаного ботинка, он, как ни в чем не бывало, элегантно повернулся и продолжил свой путь.
Питерские стиляги вообще — довольно специфическое явление — все без исключения фрики. Это я вам ответственно заявляю!

Так много всего хочется сделать и так мало времени в этой жизни остаётся. А на мелочи нельзя размениваться. Ни в коем случае. Кажется, что все твои слова как минимум эпохальны. Но когда ты высказываешь их вслух, то понимаешь, каким глупостями ты занимаешься. и вот только в этот самый момент захочется вдруг хотя почему это вдруг — очень даже закономерно — прижаться затылком к холодной шершавой бетонной стене подъезда и сказать с неподдельной в горле досадой какой-нибудь крепкое матерное словцо. А потом — чего уж там — втихую заплакать. Даже не заплакать — заныть от безысходости
Помимо письменного варианта, я наконец-то научился выражать свои мысли словами и вслух. За что тут же приобрёл большое количество друзей и просто знакомых, которые поразили меня своей, вдруг личной, привязанностью.

Мы обожали пить тоник и ванильную кока-колу с сигаретами. Валялись в кровати целыми днями и смотрели фильмы, как-будто какие-то наркоманы, помешанные на коле и видео. Я прошёлся губами во всему её телу, дышал ей и, кажется, даже бредил. Она целовала меня страстно и расчёсывала мои непослушные волосы. Загадочно смотрела в окно, на голубей на подоконнике.Так прошло наше лето. Вернее, та его часть, что выдалась отпуском.
Плакаты уже прошедших концертов на стенах это отголоски прошлого — она так и не смогла привыкнуть к моей холостяцкой комнате. Всё время скучала по Петербургу, дому и большому городу. Я, наверное, так никогда и не пойму, как по всему этому можно скучать. Я привык скучать по бабушке 🙂
Восемь раз в день проезжать под Невой на метре. Выпивать по двадцать чашек кофе за ночь, работая над последним вариантом рукописи издателю, а потом слушать приступами крови к голове, как начинает пошаливать сердце и слишком часто биться в корсет грудной клетки сбитое дыхание. Звонить ей домой. Узнавать, как дела. Слышать в ответ — «да, да, я тебя тоже люблю, мне учиться надо». Расстраиваться. Ложить трубку. Снова утыкаться в экран ноутбука. Засыпать на клавиатуре. Плевать.

«Никогда не трать время на человека, который не стремится провести его с тобой»
Габриэль Гарсиа Маркес

Ненавижу, когда заправляют штаны в ботинки. Особенно в гады.Одна моя бывшая девушка носила гриндера и длинные рыжие волосы. Плевала на приличия и на асфальт. Слюной. Как в эпоху империалистического капитализма. Смотрела страстными рыжими глазами и ходила резкой, мужской походкой. Про неё я уже писал. Её звали Лиса. Недавно она мне позвонила. Спросила:
— А что надо делать если молодой человек не берет трубку?
— Что, совсем не берет?
— Ну да.
— Давать!
— Да пошёл ты!
Вот такой вот короткий разговор у нас с ней вышел. Я устал от того, что не могу себя контролировать, и всегда говорю людям правду. Мне это действительно перестало нравится. Потому что правду люди воспринимают наиболее болезненно. Они на неё неправильно реагируют. Не так, как написано в книжках. Вы же знаете мою неподдельную страсть к Книжкам. Не к Марининой или Макс Фрай, а к Книжкам!
Я лежал на кровати лицом вверх и думал. Из колонок играло Cafe Del Mar.
Придумывал название для нового рассказа. В голову лезли всякие глупости вроде «сигареты и кока», «Восемь сцен с поцелуями и одна взасос» и так далее. Казалось, что большего маразма придумать невозможно. Я вдруг совершенно неожиданно для самого себя (совершенно неожиданные открытия вы совершаете тем чаще, чем старше становитесь — согласны?) понял, что не писал стихи уже чуть не полгода, а на то, чтобы родить мало-мальски приличный прозаический кусочек у меня уходит не меньше недели сборов и как минимум месяц оправданий, почему же я этого так и не смог сделать. Ровно тринадцать месяцев я ни одной строчки не посвятил творчеству, всё уходило на какие-то пресс-релизы или письма родителям, любовные записки и тексты в брендбук, да даже на объяснительные записки на работе, но уж никак не на то самое творчество, в верности которому я внутренне себе клялся последние лет пять.
В окно робко заглянул кусочек луны, и тут же спрятался. Как официант в пятизвёздочном ресторане, когда на каждый поворот твоей головы обращают внимание как на знак расположения. Это несколько облагораживает и позволяет расслабиться, что не всегда и далеко не всем доставляет удовольствие.
Бочка с осенью упрямо катилась на меня, грозясь разбить все планы и чаяния. На столе лежали конспекты по теормеху, который нужно было сдать ещё четыре месяца назад, а над ними синевела обложка зачётки с пустым пока полем. Я не мог заставить себя делать то, что не доставляло мне абсолютно никакого удовольствия.

Настроение за день очень сильно может зависеть от того, какую картинку ты себе поставил на рабочий стол с утра. Картинки нужно менять обязательно, это как носки — они прилипают к твоему рабочему столу и начинают пахнуть банальностью. Поэтому я их довольно часто стирал.

Любовь //b.e.s. правил — довольно двусмысленная фраза. С одной стороны, я, кажется, готов к тому, что для того, чтобы любить и быть любимым, не нужно устраивать баталий с выяснением отношений, но в то же время и вовсе незачем спать с кем-то другой за спиной у девушки, с которой ты встречаешься. Это нечестно в первую очередь к себе. Вот тут то и появлялась вторая, подноготная составляющая этой фразы — править любовь я действительно мог, вот только нужен ли мне был такой бесплатный бонус? Это как когда вам продают кухонный нож с одним лезвием и одной ручкой, а в нагрузку дают двухсотстраничную инструкцию, как его можно использовать. Совершеннейший бред.

«Если хочешь остаться» — пожала она плечами, и залезла под одеяло. Я с грустью посмотрел на её голые ноги, торчащие из под, и отвернулся. Сцены перед сном — это образчик, что ли, мейнстрима? Когда тебе в лоб заявляют, что ты здесь, в общем то, не сильно и нужен, но если ты не против, то она, так уж и быть, пустит тебя в свою постель. Мне было по-человечески обидно. Я начал понимать ребят из IRA — irish republic army. Когда тебя выгоняют из, казалось бы, собственной страны, и при этом ещё заявляют, что ты, якобы, не очень подходишь мало для того, чтобы быть здесь царём и богом, так и просто для того, чтобы здесь находится. Но в ту ночь я всё же остался. По привычке зарылся в её волосы и, как ребёнок, прижался сильнее. Чтобы вдохнуть её запах. Запах своей женщины.
Самый ужасный утрений звук — калпи по подоконнику — разбудил в одиннадцатом часу. Этим утром я был одинокий девственник двадцати лет от роду. Да, — я дорого выглядящий молодой человек. Да, мне ужасно нравится смотреть на свои ноги — позёр и неженка. Да, у меня нет татуированной розы на левом плече — следовательно — не пидорас и не шлюха. Но я был девственник. Девственник в отношениях с женщиной не как с объектом физической страсти, а как с человеком. Меня любили все мои подружки. От меня были в восторге многочисленные (ну, пускай не очень, но довольно многочисленные — без зазрения совести) поклонницы. Меня любили мамы и бабушки. Но я то ничего не мог им сказать в ответ. Я казался сам себе неуклюжим медведем, забравшимся в улей. Не знал, как себя вести. Банально не знал. Боялся ошибок, поэтому очень осторожно выспрашивал у знакомых и лучших подруг, безуспешно пытаясь понять, что же на самом деле творится в головах у женщин. В головах у женщин творился полный бардак.
Пальмиро Тольятти — председатель итальянской компартии — запросто мог вызывать ассоциации с пиццей или автомобилями, хотя ни к тем ни к другой не имел ни малейшего отношения. При всём том, что коммунизм в нашей стране — это офигенная идея при никаком исполнении, было всё же очень обидно за человека, который всю свою жизнь посвятил становлению демократического общества в тоталитарной стране, а в итоге стал похож на макоронные изделия в головах обывателей. Это хуже, чем гадящие голуби на лысине Ленина.
Если держать нос по ветру, то он быстро замерзает. Я встал и закрыл окно. По телу пробежала парочка мурашек, спрятавшись где-то в складках позвоночника. Ленка сладко потянулась в кровати и перевернулась на другой бок. И я не верю, что хоть один мужчина со мной не согласится, — самая красивая женщина не когда она накрасится или напудрит носик, а так же сутки проведёт в косметическом салоне — самая красивая женщина лежит рядом с вами утром и сладко посапывает, изредка шаря рукой по простыне в сумбурных поисках мужского туловища.
Жить с женщиной — это подвиг! Я бы повешался сразу, но, пожалуй, чуток подожду. За то, чтобы жить с женщиной, должны как минимум давать награды, а лучше даже воинские звания. Когда обнаруживаешь, что все твои такие чистые и пустые полки начинают захламляться косметикой, на столике перед зеркалом (а откуда у меня перед зеркалом столик!?) появляется помада, а в твоём шкафу — купальники и кружевное нижнее бельё с таким количеством ткани, что впору путать его с носовыми платками, на большинство мужчин (и это естественно) нападает страх!
«Я вчера хотела сегодня сходить в библиотеку» — просопело любимое существо из под подушки — «но уже двенадцатый час, поэтому снова всё отменяется. Как там по поводу кофе?»
Главное — ни о чём в жизни не жалеть. Себе дороже. Оглядываясь назад, мы расписыаеся в своей собственной беспомощности, и даём себе лишний зарок неудачливости на самое ближайшее время. И даже если бы мне было хорошо за сорок, а в моей постели утром в выходной по прежнему лежала эта женщина, то я с уверенностью мог бы сказать себе самому (а это ведь самое сложное, согласитесь — говорить себе самому) — что я молодец.

«Ни один человек в мире не стоит твоих слёз. А те, кто стоят, никогда не заставят тебя плакать»
Габриэль Гарсиа Маркес

Спасибо за внимание, все свободны.

с уважением, Антонов Сергей аka //b.e.s.