←back to Blog

Лена

Лена (about она же) 002

«Картины из жизни, мелкие обрывки памяти…» — сказал мне напоследок левый наушник, и был, как это ни странно, прав. Та, что окрикнула меня, была мне не то чтобы незнакома, но как-то очень смутно вспоминаема. Бывает, встречаются такие люди, про которых ты ничего припомнить не можешь, но определённо видел где-то раньше. При встрече с ними обычно долго думаешь — здороваться, или нет? И пока ты погружаешься в мыслительный процесс, они либо преспокойно проходят мимо, либо тянут тебе свою руку для рукопожатия (как вариант — бросаются на шею с дикими воплями), избавляя от лишних душевных терзаний. В этот раз, похоже, был «как вариант». Невысокое юное создание с рыжими волосами и довольно короткой стрижкой смотрело на меня с плохо скрываемым интересом. На ней были потёртые на коленках синие джинсы и лёгкая (как ей не холодно в такую погоду?) чёрная курточка с надписью «Southpole». Под надписью располагалось размытое, когда-то белое пятно, которое дизайнеры одежды (если таковые у данной имелись), видимо, старались изо всех сил выдать за Южный полюс, и вельветовые ботинки, покрытые брызгами от грязных луж. Видно было, что девчонка запыхалась, пока бежала. Стоя одной ногой на бортике тротуара, и стараясь выглядеть как можно взрослее, что ей не очень то удавалось, она продолжала меня разглядывать широко распахнутыми глазами. Я с деланым безразличием переводил взгляд с ботинок на маленькую грудь, и оценивающе-цинично улыбался. Получалось, наверное, по-идиотски. Что ей от меня надо, я даже предположить не мог. Да и не очень-то меня это интересовало, честно говоря, — в данный момент я уже твёрдо смирился с очередным пропущенным школьным днём, и желал лишь одного — спокойно и вдоволь выспаться. Зевнув, я отвернулся и включил плеер.

«Эй, ты чего, меня не помнишь!?» — тут же встрепенулась девушка.
«Нет», — ответствовал я как можно безразличнее.
Последующие события плохо уложились в моём сером веществе. Подбежав ко мне, и обрызгав при этом фирменные, разрисованные чёрной гуашью джинсы (обещавшие при первой же стирке безжалостно полинять!), на которые я потратил недавно целую ночь упорного труда, достойного лучших маляров города, она поцеловала меня в щёку (и как только дотянулась? В прыжке, разве что?) и, отпрыгнув чуть в сторону, застенчиво улыбнувшись, спросила, — «А теперь?».


Я был в шоке. Всю сознательную семнадцатилетнюю жизнь я не питал иллюзий по поводу своей неотразимой внешности. Оттопыренные уши, тщательно скрываемые под копной чёрных, как вороное крыло, волос, тщательно подкрашиваемых каждые выходные, чтобы скрыть от окружающих истинный цвет — какой то мышиный, больше походивший на перележавшее сено; громадный нос, более подходивший не человеку, а предводителю гоблинов, и не выдавливаемая бородавка на подбородке делали меня малопривлекательным для противоположного пола. Я как-то сразу и надолго с этим смирился, и уже привык к безразличию со стороны девушек по отношению к моей скромной персоне, и тут — такое! Честно говоря, это был первый в моей жизни «серьёзный» поцелуй. Ну ладно, не первый. Одна тысяча сто сорок первый — если быть точным.
«Нет», — повторил несколько другим тоном, приходя в себя.
«Эх ты! Меня зовут Лена» — видя, что её имя впечатления не произвело, и морда лица начала постепенно принимать недоуменное выражение, она поспешила объяснить — «Ну, Музыкальная Среда, Райские Цветы? Нет, никаких ассоциаций?»
«Честно говоря, есть что-то такое» — поскрёб я для наглядности по своей лохматой макушке — «Пойдём-ка пока по направлению туда» — палец с немытым ногтем указал в сторону девятиэтажки, в которой находился отчий дом — «Ты мне всё и расскажешь, или напомнишь — это уже по обстоятельствам. И ещё — не стоит так сразу лезть ко мне, и откровенно липнуть — это по меньшей мере пошло».
Девушка надула губки, и упёрлась в меня злобным взглядом. Видимо, последние слова ей очень не понравились. Но я уже был в своём амплуа вечного пофигиста, и, молча, развернувшись, не оглядываясь засеменил, чтобы она в случае чего не отстала, по асфальтовой дорожке, покрытой наполовину растаявшим снегом, напоминавшем мне мороженное с излишним количеством сухого молока, перемешанное с изюмом, к дому. Шагов сзади не было слышно, поэтому я, с разочарованно-облегчённым вздохом, одел «уши» и прибавил шагу. Небо начинало несмело голубеть, робкие воробьи путались под ногами какой-то сердобольной бабушки, кормившей их хлебными хлопьями, некоторое время назад имевшими форму батона. Сосульки на окружающих домах напоминали мне ледяные молнии Волшебницы из Диаблы, непонятным образом прилипшие к карнизам ржавых зданий, окружавших меня со всех сторон, словно стены древнего обвешатлого замка. Поравнявшись с садиком, я увидал несколько малышей с лопатками, спешащих наложить в синие и блекло-жёлтые формочки подтаявший снег. Несостоявшееся знакомство как-то сразу перестало волновать, и я по привычке попытался рифмовать строки, приходившие мне в голову, и раскладывать их по полочкам, надиктовывая на свой маленький внутренний микрофончик получившиеся стихи:

Утро мне заулыбалось,
Упорхнуло на рассвете
Простучало каблучками
Острыми по мостовым

От гранита оторвалось
Обняло вчерашний вечер
За стеклянными очками
Всё растаяло, как дым

Некорректная корректность….

Тут меня прервал некто, с силой дёрнувший за рукав, так, что я чуть не потерял равновесие, и с трудом удержался на ногах. Перспектива оказаться в сером снегообразном веществе меня совсем не радовала. Дерзким нарушителем внутренней гармонии оказалась та самая Лена. Она что-то сказала, и мне показалось, что я смотрю странное кино, — с цветными картинками, но всё-таки немое. Все посторонние звуки заглушал Lumen, оравший в микрофон гимн легендарным Sex Pistols. Пришлось вновь снимать «уши».
-«Ну чё?»
-«Постой, говорю. Ты так носишься, что я тебя насилу догнала. Извини, если я тебя так сразу предрасположила к себе, но вчера ты меня первый поцеловал. Я думала, что это несколько серьёзней, чем просто поцелуй. Или я ошибалась? Если так, то извини, конечно, но всё равно хотелось бы с тобой пообщаться. А на уроки ты и сам решил забить, так что не отмазывайся — не в военкомате. Ты домой собирался? Я просто хотела с тобой пообщаться. Мне очень понравились твои стихи»
Я наконец вспомнил, откуда её лицо мне знакомо. Вчера в «Стройке», на очередной Музыкальной Среде, я читал узкому кругу (мне тогда казалось, что узкому кругу — позже народу понабилось туева хуча) своих друзей какие-то новые литературные опусы. Это было лёгким выпендрёжем. Там же была пара девушек из других школ, которые просто глаза округлили, когда услышали строки вроде «твои ноги в крови каждый месяц — пустяк ли?». Эта, если мне не изменяла память, (а она мне редко изменяла, потому как было просто не с кем) была из четырнадцатой. То ли подруга, то ли знакомая Клавки или Пуцки. Но вот чем ещё, кроме кидания понтов, я там занимался, я уже совершенно точно не помнил. Проведя ночь на Яграх, на коврике у кровати Степана, я с трудом добрался до родного квартала, и, естественно, мало что помнил из происшествий, случившихся со мной в эту ночь. Смутным пятном всплывала только встреча с пьяными гопниками, и резвый кросс по городу от них же минут на тридцать.

«Слава!» — с удовольствием подумалось мне. Но увлечь себя мыслям о бешеной популярности, которая, несомненно, скоро меня настигнет, я не позволил.
«Я иду домой, с твёрдым желанием отоспаться. Не знаю, где ты ночевала после „Клуб_Культуры“, а я всю ночь провёл на Яграх и в бегах от бухой гопоты, так что сейчас нахожусь в состоянии не стоянья. И мой диван представляется мне избавлением от всех зол. Если хочешь, пошли в гости, только вот к чаю у меня вряд ли что-нибудь найдётся. Так что не обессудь. И если я усну на середине „общения“, тоже не удивляйся. О.К.?»
Язык у неё был явно подвешен неплохо, — она так быстро и бодренько затараторила про всякие глупости, что мой мозг постепенно отключился от происходящего, а из всех рефлексов остались только монотонное передвигание ногами да периодические кивки головой (якобы в ответ на её милый лепет).
«Знаешь, я тоже пыталась писать стихи. Но у меня не очень-то получалось. Хотя я старалась. Должна быть какая-то искра, которая вдруг вспыхивает в душе, и только тогда ты начинаешь писать. Причём получается почти всегда не то, что хотелось. Обидно. Но всё же. Например, мне хотелось написать про неразделённую любовь, — меня парень кинул, а получилось про какой-то странный город, в котором всё вспыхивает и сверкает. Это удивило меня. Откуда взялись такие мысли? Я пыталась говорить об этом с родителями, но они меня не поняли. Обидно. Тебе не обидно бы было, если б твои самые близкие люди не смогли найти с тобой общий язык? Я расстроилась. И пошла искать родственную душу. Куда? Куда глаза глядят. Просто среди старых друзей и подруг я не вспомнила ни одного, хотя нет, пожалуй, одного человека, которому я смогла бы объяснить, что я от него хочу. Но он тогда был далеко, пообщаться мне с ним было сложно. Я пошла на улицу, где стаи голубей рассыпались грязно-серыми фонтанами передо мной, или асфальт стелился под ноги блестящей, влажной чёрной икрой, и мне казалось, что вот сейчас, вот здесь я смогу найти что-то, похожее на ответ. Но я шла, декорации окружающего мира менялись, люди проходили мимо. Я искала кого-то, с кем можно было поговорить, и он бы тебя понял, помог, поддержал, научил (блин — кеды рваные, надо уже новые покупать) Но, увы, всё было намного прозаичнее. Вокруг были хмурые люди, кутавшиеся в колючие вязаные шарфы или прячущиеся от звонкого дождя под зонты, вместо того, чтобы со смехом побегать по лужам, тайком подслушав, как капли играют на водосточных трубах тот самый маяковский ноктюрн. Здания смотрели на меня пустыми глазницами окон, словно я была им чужда, и моё общество само по себе неприятно. Я бежала от них, пряталась на остановках, теряясь в ярких витринах ларьков. Но автобусы проносились мимо, окатывая тучей брызг, и равнодушные глаза пассажиров скользили по мне мимолётными взглядами, пропуская, как ничего не значащую деталь, как столб или светофор, и мне казалось, что я не стою даже взгляда тех, кто вроде как должен помочь мне, поддержать. Это сначала очень удивило меня, — как я не заметила этого раньше, а потом начало откровенно раздражать. Мне перестало нравиться, что меня считают пустым местом, что у людей всегда находится что-то поважнее, чем я, чем мои никого не интересующие проблемы, чем моя, в конце концов, жизнь! Неужели человеческая жизнь перестала стоить того, чтобы на неё обратили внимание? „Идёшь на меня похожий, глаза опуская вниз. Я тоже была прохожий. Прохожий, остановись!“ — знаешь? Она очень точно отразила моё состояние в тот момент. Мне было тяжело. Мне было больно, неуютно. И ещё … мне было как-то пусто, что ли. Неприятно и пусто от всего этого, от людского невнимания, от всеобщего безразличия. Потом я вспомнила, что сама редко обращала внимание на человека, если вдруг замечала, что он плачет, что ему плохо. „Его праблы, у каждого свои тараканы в голове!“ — думала я, и равнодушно проходила мимо, торопясь по своим, если вдуматься, ничего не значащим делам. А чего стоило мне подойти, поинтересоваться, посочувствовать, может быть чем-то помочь ему. Ведь от меня бы не убыло. Ведь всё бы осталось так, как было, только одному человеку на этой сумасшедшей планете могло стать чуть легче. Мне кажется, что это неправильная позиция — закрывать глаза на всё, что якобы тебя не касается. Плевать в лицо тем, кто просит тебя о помощи. Это несправедливо. Это глупо, в конце концов! Ты со мной не согласен?»
Моя голова ещё раз качнулась в такт движению, и я уставился невидящим взглядом на неё, пытаясь вспомнить, кто это такое, и что оно от меня хочет. Осознание долго не приходило, но, видимо, на моём огрубевшем от мозговых усилий лице отразилась такая напряжённая работа мысли, что со стороны могло показаться, — я просто обдумываю ответ на её вопрос, тщательно взвешивая все «за» и «против», и приводя в некоей внутренней борьбе весомые аргументы. На самом же деле во мне шла упорная, стоившая титанических усилий борьба закрывающихся глаз с уходившим в отпуск сознанием (хотя одна моя близкая знакомая говорила, что оно у меня из отпуска не возвращается).
«Да!» — авторитетно заявил я, твёрдо помня с шестого класса, что главное — это уверенно и бодро врать. Тогда на аудировании по английскому языку на вопрос учительницы «Сколько комнат в квартире у Майка?» я, не задумываясь, ответил «Yes!», потому как знания мои в этой области были невероятно скудны, — «Пошли, вон в том я живу».
Палец, выполняющий роль нашего провожатого, твёрдо указал на старый обшарпанный подъезд, отличавшийся от других лишь надписью «Punks not dead», сделанной красной краской по когда-то белоснежному фасаду девятиэтажки. Лишний раз сверкнул грязный ноготь.
Насладиться молчанием мне не удалось ни на секунду. Видимо, моя спутница решила, что всё, издаваемое её прелестным ротиком, невероятно интересно и волнующе, и продолжила с невероятным энтузиазмом вещать про взаимоотношения полов и людей в этом сложном взрослом мире. На вид я не дал ей больше пятнадцати лет (хотя внешность часто обманчива), так что её рассуждения о жизни вызвали бы во мне внутреннюю улыбку, если б я не представлял собой в тот момент порванный гондон, на мимику попросту неспособный. Подъезд порадовал нас пёстрой гаммой различных ароматов, в которых, однако, не присутствовало привычного любому российскому обывателю резкого запаха мочи, а только какая-то сырость и гнилость, затаившаяся в углах, наполняла воздух неповторимым запахом, индивидуальным для каждой парадной. Моя пахла копчёной селёдкой, долго пролежавшей на солнце, и тем неповторимым даже не запахом, а духом кошек, который сразу ощущаешь, приходя в гости к тому, кто имеет этих ужасно бесполезных и ленивых животных (особенно остро чувствуется он людьми, держащими собак, к коим принадлежит и ваш покорный слуга). Пожалуй, будь я чуть попредупредительней, и хоть слегка выспавшись, я бы попытался пошутить по поводу ароматов, наполнявших пространство этого бетонного кубика, именуемого некоторыми романтичными людьми подъездом, но я этого не сделал. Вместо этого я молча прошёл по ступенькам, по привычке сосчитав их количество. Ступенек было двенадцать. За ними шёл крутой поворот налево, дощатая дверь, обитая листовым железом, — когда-то здесь работал кодовый замок, но те времена канули в серую пыльную вечность так же, как и большинство завоеваний коммунизма, — далее ютилось маленькое помещение, которое я про себя всегда называл предбанником, потому что это глупое слово пришло мне в голову лет в семь, и с тех пор приклеилось к маленькому бетонному закутку. Увидев настоящего обладателя сего титула, я решил, что он меня абсолютно не впечатляет, и право называться гордым именем «предбанник» осталось у этого небольшого помещения. Потом был новый поворот (мотор не ревел, потому что плэйер был выключен; обычно random меня ни разу не подводил), на этот раз направо, очередные пять ступенек, через которые я перепрыгивал одним махом, когда был в хорошем настроении, и — Дверь В Лето. Это гордое имя имел кусок фанеры, прикрывавший вход в нашу дворницкую. По утрам там часто суетилась неопределённого возраста старушка, ассоциировавшаяся в моём больном сознании с переспелым баклажаном, но в этот раз, отчего-то, никого не было, и подъезд показался мне вымершим и каким-то странновато пугающим. Моя дверь была слева. Вместо глазка из неё торчал кусок ручки, заботливо вставленный в технологическое отверстие, «чтобы не дуло». Сам же глазок был ампутирован мною лично из праздного любопытства, присущего всем детям восьми лет, а водворить обратно его не было уже никакой возможности. Всех немногочисленных посетителей моего жилища невероятно веселила эта подробность. Лена не оказалась исключением, — увидев дверь, в которую я начал вставлять ключ, извлечённый из широких (хочется мне думать) штанин, она прыснула, и тихо захихикала, прервав на несколько секунд свою триаду о месте человека в этом странном мире. Замок под моими потугами нехотя сдался. Дверь со скрипом подалась вовнутрь, и, тихонько скрипнув, отворилась, являя неискушённому взору юной спутницы внутреннее убранство разделяемого мною с родителями жилища. Пропустив даму вперёд, я бросил последний взгляд на задумавшийся о чём-то своём подъезд, и ухнул совой, наслаждаясь разлетевшимся звуком, пугающим местных представителей семейства кошачьих. Откуда-то сверху, из района третьего-четвёртого этажа донеслось испуганное жалобное мяуканье, и я, с самодовольной улыбкой, неторопливо затворил дверь. Сонливость несколько отступила.
Пока я производил несложные манипуляции по поднятию жизненного тонуса, Лена успела снять ботинки с курткой, и присесть на диван, стоящий в коридоре, так как нигде больше места ему не находилось, а наши гости были приятно обрадованы возможностью присесть хоть куда-то в ожидании неторопливых представителей моего семейства. Честно говоря, в душе я был быстр. Только вот фраза «быстрый, но мёртвый» прочно въелась в моё сознание, потому я предпочитал попусту не строить из себя торопыгу.
«Только тихо — мама ещё спит» — прошептал я, изображая высшую степень секретности, и для пущей убедительности приложил палец к губам. Это была правда — мамины тапочки, в которых она предпочитала передвигаться по квартире, стояли перед дверью в комнату, значит — она ещё не поднялась. Сняв куртку, я подхватил лежащую на диване Ленкину, и повесил на крючок, гордо торчавший из стены, напоминая мне хобот слона, задранный вверх. Когда то на его месте было переговорное устройство, но напоминала о тех счастливых днях теперь только пара цветных проводков, весело торчащих из стены чуть правее импровизированной вешалки. Жестами объяснив девушке, что моя комната находится дальше по коридору налево, я убедился, что она проследовала по заданному маршруту, а сам свернул направо. Кухня встретила меня дымом от отцовских сигарет. Ругань на родителей по поводу того, что неплохо было бы курить в туалете или в ванной, а лучше вообще выходить на улицу, не возымела решительно никакого действия, хотя изображать, что все условия этой небольшой конвенции выполняются беспрекословно, у них получалось очень неплохо. Просто помнилось ещё то время, когда они предложили своему маленькому «еврею», перебивавшемуся с двойки на тройку, получать по пять рублей за каждую отличную оценку. Разорить семейный бюджет мне удалось примерно за полторы недели, и на семейном совете было решено, что я не беспросветно туп, а просто лениво-прагматичен. После этого назидательные речи по поводу моего будущего как-то сами себя изжили. Надо сказать, что из пяти человек населения семьи не курили только я и собака. Собака не умела, а я бросил.
Обои на месте стыка стенок и потолка слегка отошли, обнажая серую побелку и ломти клейстера, которыми они теоретически должны были крепиться. Подоконник и раковина были завалены грязной посудой, — видимо, мама решила отложить «на недолго», как она выражалась, большую мойку. «На недолго» длилось от пары дней до месяца, в зависимости от настроения и прочих объективных причин. «Что сейчас творится в ванной!?» — подумал я. Если мама вчера не справилась со стиркой, то в неё просто не зайти. «Будем умываться в унитазе!» — заключил мозговой центр. Без шуток. Опасно напрягая остатки серого вещества, я начал соображать, зачем же я есть на этой кухне. Заглянув в холодильник, обнаружил в нём кастрюлю ещё не успевших прокиснуть щей, зачерствевший ломтик сыра и пачку дрожжей. Такое разнообразие невольно порадовало. Достав сыр, подумал, что неплохо было бы найти масло, но это было трудноосуществимо — не по причине его отсутствия (я сам принёс полкило позавчера, перед Музыкальной Средой), а ввиду того самого банального «на недолго».
В хлебнице, из-за которой лениво выполз таракан, оказалось ещё совсем свежих полбатона. «Бутылка кефира (или портвейна)» — подумалось мне — «И можно писать песню». Наконец сообразив, что привело меня сюда, набрал в чайник воды (кран при этом жалобно скрипнул и заревел, но потом утих, справившись со струёй воды), с третьего раза воспламенил спичку (палёная какая то сера, не то, что у Жорика) и поставил воду кипятиться. Оставалось самое сложное — отыскать чай. В чайнике его, разумеется, не оказалось. Там плавали остатки кофейных зёрен — маме, почему-то, нравилось делать кофейный напиток именно в чайнике. Заваривать новый было лень, — тем более пришлось бы мыть этот, а гора посуды в раковине не внушала иллюзий по поводу неизбежно возникших в связи с этим трудностей. Поэтому я открыл шкаф с крупой и начал рыться в его содержимом в поисках пакетиков. Память подсказывала мне, что где-то там была заначка на чёрный день в виде нескольких миниатюрных бумажных мешочков, наполненных травой, которую все нормальные люди курят, и только в России пьют. Сначала мне попалась ещё не открытая греча. Потом — пара килограмм пшена. Отодвинув мамины запасы целебных трав, которых при нашем расходе семье хватило бы до второго пришествия, и спугнув ещё одного таракана (какие они все ленивые стали — даже убегать не торопятся!), я встретился лицом к лицу с пачкой йодированной соли. На этой полке искать было больше нечего. Крякнув, я обратил своё внимание на нижнюю. Там стоял сахар, рассыпанный по всей полке мелкими кристалликами. Кто-то ткнулся мне в плечо мокрым носом, и тут же появилась мраморная морда с разными глазами, увенчанная розовым языком. Улыбнувшись, она принялась слизывать сахарозу с полки. «Грека! Фу! Где мама!» — посоветовал я своей домашней животине на повышенных тонах, и мраморная морда исчезла, зацокав когтями по жёлтому линолеуму в направлении родительской спальни. За пакетом сахара, услужливо облизанным Гретой, оказалась пачка муки. Тут в носу неприятно защекотало от стоящего рядом перца, и я понял, что сейчас чихну. Дёрнувшись, чтобы не попасть в муку, я больно ударился затылком о верхнюю полку, по инерции ткнулся в муку и громко сказал «Апч-хи!» на всю кухню. Мука, в соответствии со всеми законами физики, разлетелась, покрыв мои волосы и лицо мелким слоем белой пыльцы.
«Эй, ты чего там делаешь?» — насмешливо поинтересовался девичий голос, и я понял, что свидетелем моей неуклюжести стала та самая Лена. «Вот не сиделось тебе в комнате!» — подумалось со злостью. Пришлось вылезти из шкафа и потереть ушибленный затылок. Только сейчас я заметил, что под курткой на ней был сиреневый свитерок, связанный, как выражался Саня, «довольно халявно», т.е. таким образом, чтобы представить всем окружающим то, что под ним находится. В этот раз под ним содержался белый кружевной бюстгальтер явно не впечатляющих габаритов. На ногах гостьи оказались мои тапочки 46-го размера, смешно смотревшиеся на тоненьких ножках. И ещё у неё были красивые серёжки — чёрные капельки на серебряных дужках. Улыбнувшись, я победно извлёк из-за спины два пакетика чая — мой трофей, оказавшийся в самом углу за пакетом сахара. В одном был зелёный чай с жасмином, — я ещё запомнил ту дурацкую пачку, с которой мне улыбалась очередная чайная принцесса, не то Гита, не то Нури, — а в другом находилась обыкновенная грузинская трава, по ошибке названная чаем кем-то из советского руководства в середине шестидесятых годов.
«Тебе какой?» — поинтересовался я с видом победителя, достойного самых изысканных лавров. Её губы медленно, но верно начали расплываться в улыбке, и через несколько секунд уже звонко, заливисто смеялись; смех, молодой и радостный, показался мне абсолютно неуместным в этой немытой кухне, особенно потому, что за стеной находилась мамина спальня.
«Ты чего?» — удивился я. И добавил уже совсем серьёзным тоном — «Я же просил. Там, за стеной, ещё мама спит, а ты тут шумишь»
«Всё нормально, извини. Просто у тебя такое лицо ржачное. Я чуть со смеху не умерла. Ты похож на Принца Датского, почившего в бозе — офигенный грим! Ты же вроде в КВН играешь?»
«Ага. И тут весь в белом появляюсь я!»
«Ты чего, обиделся?» — взволнованно спросила она.
«Нет, это такой штабной юмор. Конечно, обиделся! Я же просил посидеть спокойно в комнате. Неужели так сложно?» — вся моя симпатия, появившаяся было в отношении этой девушки, мигом испарилась, и превратилась в некое подобие нарастающего раздражения.
Развернувшись, она хмыкнула что-то вроде «Все мужики — козлы!», и засеменила обратно. Из коридора донёсся сдавленный вскрик, и тут же на кухне появилась Грета, невинно виляя хвостом, и делая вид, что пугать мою гостью у неё не было ни малейшего желания. Я пожалел животное, и полез в морозильник в поисках куриных лапок, служивших пищей моей питомице. Нашлись они довольно быстро, за мороженой рыбой. Мне показалось, что рыба не может быть настолько ледяной, иначе как же она живёт в Северном Ледовитом, ведь там похожие температуры.
Грета с чавканьем принялась за честно заработанный трофей, сместившись в угол кухни, наученная горьким опытом — не попадаться мне под ноги. Чайник пронзительно заверещал, и я подумал, что уж он то вернее разбудит маму, чем Ленкин смех. Снимая свисток, отыскал две не очень грязные кружки, — одна была со слоном, а вторая — с именем Сергей. Мне бы подошла больше та, что со слоном, так как она была больше, но правила этикета требовали, чтобы из именной кружки пил я сам. «Хотя какой, к чёртовой матери, этикет! Сам себя смешишь» — подумал я, и переставил кружки. Кипяток, словно бурлящая лава на ускоренной перемотке, выплеснулся в кружки. За ним туда были погружены два пакетика чая. «А она так и не ответила, какой ей» — промелькнуло в голове — «Так и быть. Какой она будет, такой не буду я. Тут уж как получится» Порезав батон на тонкие ломтики найденным в ящике стола лезвием ножа без ручки, я постелил сверху тонкие ломтики сыра. В шкафу, содержащем обычно лукарства, нашлось несколько печенюшек и две карамельки. Пришлось свалить всё найденное в тарелку, с которой мне заученной улыбкой скалилась Барби, и, вместе со стаканами и предварительно наполненной сахарницей водрузить на поднос. «Что же я забыл?». Окинув поднос взглядом, я добавил для полного счастья пару чайных ложек и лезвие ножа, банку клубничного варенья. «Всё!». Выдохнув, подхватил посудно-пищевое сооружение и осторожно направился в коридор, стараясь не наткнуться на собаку. Это мне почти удалось. В тот момент, когда я проходил мимо маминой комнаты, дверь вдруг открылась, и всё содержимое подноса чуть не оказалось на мне и на полу. По большей части, наверное, на мне. Я успел отступить на шаг назад, придавив Грете лапу, от чего та пронзительно взвизгнула, и удержал на подносе всё содержимое. Из дверей появилась заспанная мама в одной ночнушке.
«Доброе утро, ма»
Она удивлённо оглянулась, протёрла глаза и пробормотала «Привет. Ты во сколько вернулся?», а потом, не дожидаясь ответа, направилась в ванную. «Только-только, если это вас интересует» — сквозь зубы пробормотал я, и направился за ней. Наши пути разошлись у белой двери, на которой крепилось ржавым гвоздём изображение мальчика, моющегося в душе. Ма исчезла за ней, и из-за двери послышалось журчание воды. «Значит, стирка вчера была. Это есть хорошо — можно хотя бы умываться» — отметил я про себя, и толкнул дверь в свою комнату ногой. Она бесшумно отворилась. Комната представляла собой типичное жилище юного холостяка семнадцати лет, ничем особенно не примечательное. Все стены были завешаны постерами с изображениями кумиров молодёжи. В основном виснули рок-н-ролл группы. Исключение было сделано лишь для Moby и Грува. Отдельная стенка была дана на откуп Лагутенко. Прозрачная дверь сплошь завешивалась скалящимся Мэнсоном, отчего видеть происходящий в комнате беспорядок было затруднительно из коридора. В комнате было два стола. Один был полностью завален всяким хламом: на нём можно было встретить учебник по органической химии, всевозможные тетрадки, начиная от алгебры и начал анализа, и заканчивая песенником для шестиструнной гитары, валявшейся в углу комнаты. Пустые банки из под Pringles, телефонные карты, атласы СССР, письма, книги, кассеты, диски, не стираные носки, перчатки, футбольная форма Барселоны, бэйджи, несколько номеров «Воробья», старые ручки, сигарета Winston, коробок спичек, пустая тарелка, кусок сливочного масла, который я безуспешно искал на кухне, и две шоколадные конфеты, тут же незаметным движением кинутые на поднос — всё это в творческом беспорядке громоздилось на столе. Второй стол был обставлен более скромно, — там стоял старинный монитор, которому в этом году исполнялось четырнадцать лет, с экраном на тринадцать дюймов, клавиатура и джойстик. Мышки видно не было, — видимо, закатилась под стол. Над столом громоздились полки, заставленные различной литературой — от Пелевина с Кастанедой до Пушкина и Есенина. Встречались также узко специализированные издания, например «Основы языка программирования «QBasic» или «Сопротивление материалов и теория механизмов». На самой нижней полке лежал бокс для компактов, заполненный наполовину. Тут же стоял старый магнитофон, приспособленный под усилитель, и пара полуторадюймовых дискет. От импровизированного «усилка» тянулись провода на подоконник, на котором ютилась пара внушительного вида колонок. Между ними прятался маленький цветочек со сложным названием, единственной задачей которого было не сдохнуть раньше времени — «ухаживая» за ним, я доказывал маме, что ещё не всё потеряно, и дитя в состоянии выполнять хоть какие-то домашние обязанности. У противоположной стенки стоял диван, предназначенный для сидения и/или лежания — в зависимости от настроения. Сейчас он был собран в сидячую конструкцию. На диван был накинут полинявший плед. Рядом стояла табуретка, вмещавшая на себе телефон, банку с водой и томик Габриэля Гарсия Маркеса «Полковнику никто не пишет». На книге лежала кассета Би*2. В другом конце комнаты стоял шкаф, вмещавший в своё узкое пространство множество вещей: на самом шкафу валялись электросхемы, канифоль, олово и паяльник, чуть ниже, на верхней полке, лежали журналы. Дальше — моё собрание аудиокассет, занимавшее отдельную полку и слегка выпиравшее из неё, отчего приходилось складировать их друг на друга, старенький чёрно-белый телевизор с наклеенными торсами не то Шварцнегера, не то Сталлоне (головы были оторваны по причине истечения срока годности). В самом нижнем отделении способом прессования складировалась одежда. Из-за дверцы вылезали семейники (это слово Word подчеркнул мне красной волнистой чертой, похожей на нерв, вытащенный однажды на приёме у стоматолога из моего зуба. Щелкнув левой клавишей мышки, чтобы узнать, что ему не понравилось, я чуть не подавился. Было предложено изменить существительное на «семенники». Представляя себе, как эта анатомическая подробность высовывается из моего шкафа, я честно и в своё удовольствие проржал минут шесть, и
нажал «пропустить предложение»). В пространство между шкафом и кроватью было втиснуто кресло, а над ним располагалась карта уездного города Сев-ска и мои почётные грамоты, заработанные годами упорного труда. На соседней стене, довольно высоко, так, что никто кроме меня смотреться в него не мог, висело зеркало. На полу лежал давно не вытряхивавшийся ковёр. К моему величайшему удивлению комната оказалась пуста. Это значило только одно, — Лены здесь не было. Придя к такому умственному заключению, стоившему мне немалых усилий, я положил поднос на диван, включил комп, и водрузил на поднос масло, как будто так и было. Приятно зажужжал кулер, автоматом высунулся старенький, двухскоростной CD-ROM, служивший мне подставкой под кофе. Windows приветствовал меня девушкой из Starcraft’a, имя которой уже забылось. Осталось только её лицо с рабочий стол, со следами грибковых заболеваний на лбу и дредами, которым позавидовал бы даже Дэцл. WinAmp приветливо мигнул и ответствовал, что готов работать. Я нажал на «С» и забыл про него. Random ставился автоматом. За этими несложными манипуляциями меня и застала Лена.
«К нему девушка пришла, а он прилип к монитору. Ну что за мужики пошли!» — наиграно возмутилась она.
«Угощайся» — я кивнул на поднос.
«А кто тебе сказал, что я хотела чаю?»
Мне оставалось только промолчать. Угрюмо посмотрев на неё, я разлёгся на диване и забрал себе кружку со слоном, в которой уже заварился отличный зелёный чай. Алюминиевая ложка, зачерпнув сахар, теперь тихонько позванивала о края кружки. Сделав глоток, я понял, что есть в жизни настоящий кайф.
Молчание затягивалось, но меня это как-то не тяготило. Откинувшись на подушку, валявшуюся на краю дивана, я чуть не отрубился. Привёл меня в чувство бодрый голос Васильева, — «С сегодняшнего дня прошу считать меня недействительным!».
«Эх, random, random — ты как всегда прав» — подумал я, и только потом сообразил, что сказал это вслух. Видимо, Лена приняла мои слова за начало разговора, и поспешила прервать молчание —
«А что за книга там, рядом с тобой?»
Я молча протянул ей Маркеса и снова закрыл глаза.
«Это про что? Тоже про наших в Америке? Вроде Брата?»
«Нет. Вообще-то там про полковника, который ждёт письма о своей пенсии уже пятнадцать лет, и голодает без денег. Можно купить еды, продав петуха, но это единственная память о сыне, которого полиция застрелила девять месяцев назад» — как-то монотонно, словно отвечая на уроке литературы.
«Даш почитать?»
«Нет. Я ещё не дочитал»
«А как только?»
«Так сразу. Ты точно не хочешь чая?»
«Пожалуй, хочу. Спасибо» — её тонкие изящные пальцы взяли карамельку.
Я опять прикрыл глаза, и решил, что так разговаривать будет гораздо легче. Горячий чай приятным теплом разливался по всему телу. Руки наливались тяжестью, всё тело блаженно отпускало. Было просто хорошо. Сквозь мутную пелену я услыхал голос Лены. Кажется, она меня о чём-то спрашивала.
«Что ты сказала, прости?»
«Я спросила, что ты вообще читаешь?»
«Я? Да всё!» — моя рука дёрнулась в сторону полок с литературой, громоздящихся над монитором. Чтобы сориентироваться в пространстве, мне пришлось снова открывать глаза. Я заметил лежащие под столом шкурки апельсина. И рядом с ними системник с наклейкой Linux. Наклейка, конечно, лгала, но смотрелось понтово. Переведя взгляд на Лену, я заметил, что она вновь улыбается.
«Например. Какая у тебя любимая книга? И какую литературу ты вообще предпочитаешь — детективы, фантастику, научную?»
«А…э-э…это, как его» — я никак не мог собраться с мыслями — «Вообще последнее время почитываю Виктора Олеговича Пелевина. Закончил на притче про глиняный пулемёт» — тут пришла моя очередь показать своё красноречие. Когда речь заходила о Мумий Тролле или Пелевине, я мог ораторствовать часами, и состоянье не стоянья помешать этому никак не могло. Не открывая глаз, я продолжал — «Первый раз взяв в руки „Generation Р“, я прочёл несколько страниц и забыл про неё на пару лет. Зато потом она стала одной из моих любимейших книг. Вообще, по-настоящему врубаешься в книгу только с третьего раза. А если тебе не охота читать её три раза, то эта книга твоего внимания не стоит. Моя такая маленькая философия» — перескакивать с темы на тему посередине разговора получалось как-то само собой — «Та же ситуация, но несколько ранее, сложилась и с Толкиеном — „Хоббита“ я прочёл лет в восемь, и также преспокойно забыл. Через пару лет, не отлипая, пролистал всего „Властелина Колец“ за неделю. Подобный подвиг мне удавался на спор лишь с „Войной и Миром“. Позже бессмертное произведение Дж.Р.Р. я прочёл не менее пяти раз, и всякий раз убеждался, что оно того стоит. Но, тем не менее, моей любимой книгой была, есть, и, надеюсь, будет книга шведской писательницы Туве Янсон — „Невидимое дитя“ — рассказы о муми-троллях. Не о Лагутенко со-товарищи, слизавших название, а о таких симпатяшных бегемотиках, которых ты иногда могла видеть в мультиках. Вот её я тебе точно не дам, потому что не дам. Причина веская, и обжалованию не подлежит»
«Здорово! Антонов разговорился. А Танька мне говорила, что тебя разболтать не каждому под силу. Значит всё не так безнадёжно»
«Которая Пуцка?» — уточнил я на всякий случай, хотя был уверен в ответе на все сто процентов.
«Которая Путилина» — поправила меня Лена. — «Пуцкой её никто не называет уже года три. Так что ты отстал от жизни, мачо»
«А может, чмо?»
«Что?»
«Я говорю, может ты мачо с чмо перепутала? Звучат похоже. Не называй меня так больше, О.К.?»
«Простите-извините. Какие мы нежные. С таким характером ты никогда не женишься, и девушки тебя стороной будут обходить»
«Но ты то не обошла, и всё ещё здесь. Хотя это меня и удивляет в первую очередь. Как говорят, в семье не без … Лены»
«Да пошёл ты! Ты просто хам! Даже не хам! Козёл!»
«Ох ,ох ,ох», — теперь пришла моя очередь удивляться, — «Какие браные словечки летят из такого прелестного ротика. Есть две мысли, которые преследуют девушек на протяжении всей сознательной жизни — „Надеть нечего“ и „Все мужики козлы!“ Со второй я, кстати, согласен»
Она неуверенно хихикнула. Видно было, что ей не хочется уже заканчивать разговор, но в то же время уязвлённая женская гордость не позволяет быть окончательно снисходительной. Открывать глаза мне не хотелось. Повисшую паузу пришлось прервать.
«Извинений от меня можешь не ждать. Просто ты сама себе противоречишь, а я, как настоящий еврей, люблю ловить людей на словах»
«Ты странный. Но интересный. Я слышала, что ты телевизор не смотришь. А почему?»
«А зачем?» — вопросом на вопрос. Дурацкая, конечно, привычка.
«Логично. А зачем ты живёшь?»
«В своё удовольствие»
«Ты чего, дурак?»»Будь я Пуцкой, я бы сказал — «Я не дура, я загадочная»
«Ладно, проехали. А кино ты тоже не смотришь?»
«Почему? Смотрю. Среди кинокартин у меня также есть одна очень древняя любовь, которой я пока не изменяю — это «Форест Гамп». «Он был рождён, чтобы бежать» — отозвался верный random голосом Чигракова.
«Сильно! Я уснула, когда пыталась его осилить. Меня даже на „Властелина Колец“ не хватило. Уж его то ты, держу пари, смотрел от начала до конца»
«Мне не очень понравилось, честно говоря. Половина книги выкинута из сценария, и в то же время откровенно долго и скучно. Надо иметь необыкновенный дар, чтобы так профессионально портить великие произведения»
«А Леголас, — какой красавец! Просто душка! Даже не представляю, как он так вжился в образ! А Галадриэль!»
«Галадирэль?»
«Ты ведь видел Орладно Блума в жизни, ну, я имею ввиду, не в фильме?»
«Ага» — говорить становилось откровенно трудно. Язык вяз и лип к гортани.
«Он ведь с такой же величественной осанкой, прямо настоящий эльф!!!»
«Да, наверное» — открывать глаза я и не собирался. Да уже и не получилось бы.»А как в сцене, когда Лив Тайлер уходит под своды дворца Дольна. Там такие декорации, такие отсветы на стенах, всё так величественно и красиво — я невольно залюбовалось. Ради этого одного стоило смотреть всю остальную муть. Как она медленно встаёт, улыбается, смотрит в камеру — «девушка встала, и, повернувшись, неторопливо пошла куда то вдаль, в лиловый сумрак, расстилавшийся чуть впереди. У неё были чёрные волосы, поблескивающие и переливающиеся. Походка напоминала поступь величественной пантеры. Красивые руки, маленькие и аккуратные, как будто их лепили где-нибудь на Олимпе, сложились в неизвестном мне знаке, который я, подвергаясь привычным стереотипам, окрестил про себя «знаком Лотоса». Она улыбалась. Красиво улыбалась. Глаза были глубокие и мудрые, как оникс, и в них запросто можно было бы утонуть, что я с удовольствием и сделал. Последней мыслью, принадлежавшей этому миру, было — «А ведь это не Лена».

В тексте использованы цитаты из творчества следующих групп: Каста, Люмен, Машина Времени, Чиж и Со, Чай-Ф, Би*2, Сплин, а также Роберта Хайнлайна и Анны Андреевны Ахматовой,