Мюнхен — Варшава Утренний Балтийский вокзал не радовал глаз. Заплёванные мостовые прилегающей площади пестрели всеми возможными жизненными реалиями большого города — от пакетов из под сухариков до использованных презервативов. Лужи занимали добрую половину территории, прилегающей к «БАлтам». В свои права вступала весна, — ещё непричёсанная, грязная деваха в заляпанном платье и с заспанными глазами, усеянными сеточкой красных капилляров, танцующая неприличный танец на серых мостовых. Но снег уже растаял, превратился в сырую талую воду, никак не желающую впитаться в жирный утренний асфальт, и воробьи мирно чирикали вокруг, выискивая среди пустых пивных банок семечки и кусочки хлебных крошек, собирая себе нехитрый утренний завтрак. Вездесущие дворники, имеющие в данном случае причастие с двойным подтекстом, как живые маятники махали мётлами, искусно изображая видимость напряжённой работы, и транспортировали мусор и снег на дорогу, с которой только час назад всё это водрузили на пешеходный тротуар снегоуборочные машины. Фекалии животных украшали придорожные сугробы, напоминая о том, что «всем на всё накласть». Обводный выглядел как большая сточная канава, впитывающая в своё нутро все ночные отходы прилегающих районов. По набережной медленно, словно нехотя полз поток машин, поминутно гудя клаксонами и выражая всю гамму примитивных эмоций скрипом тормозов и урчанием моторов. Кусок воздуха над головой накрывало дымом, валившим из заводской трубы, и казалось, что небосвод прокопчён до самого основания и имеет сейчас свой естественный цвет. Быстро светлело, хотя солнца не было видно и в помине. Перила, ограждающие канал, были покрыты толстым слоем запёкшейся копоти, о которую можно было измазать перчатки при малейшем прикосновении. Над головой кричали одинокие вороны, пачкая своими резкими острыми контурами прокопчённое небо. Здания на той стороне ютились друг к другу, как маленькие слоники с перепачканной шкурой, и из окна двухэтажного дома едва-едва доносилось «моя любовь на пятом этаже». Было грустно и тоскливо. Ботинки покрылись белыми соляными проплешинами. Голые руки замёрзли, посинели и предательски дрожали. Потрескавшиеся губы неприятно розовели голым мясом. Паренёк высморкался. На носовом платке высыпали маленькие крапинки крови. Внешнее состояние позволяло сделать вывод, что он болен. Хриплый кашель, вырвавшийся из горла, заставил судорожно задвигаться кадык. Согнувшись пополам, парень прокашлялся и выплюнул кровавый сгусток в канал. Через драные синие джинсы просвечивали худющие ноги потрясающей кривизны. Достав из кармана мятую пачку сигарет, он выудил оледеневшими пальцами последнюю, и снова зашёлся в хриплом кашле. Судороги свели тело, и паренёк зашатался, схватившись руками за почерневшие перила канала, облокотился на них и перегнулся вниз, наклонив голову с рваными волосами, снова сплюнул. Сигарета выпала из разжавшихся пальцев в лужу и медленно напитывалась талой водой. Рядом валялась смятая сигаретная пачка. Прокашлявшись, он выпрямился и невидящим взглядом уставился в лужу. Минуты три казалось, что город для человека умер, — пропали куда то все эти машины, поезда, лиловый голос дикторши, объявлявший прибытие Гатчинской электрички, хрипло кричащие вороны и щелкунчики-дворники. Он просто стоял и смотрел на набухающую сигарету, смотрел, и не двигался. Наконец, оторвав взгляд от плит тротуара, парень окинул сумасшедшим взглядом округу, и, убедившись, что настоящему «стрелку» тут поживиться нечем, смачно плюнул под колёса проезжавшей мимо «пятёрке», развернулся, и, шатаясь, пошёл вдоль Обводного. Удаляющаяся спина казалась мне воплощением всех недугов человека. Он был действительно болен. Болен просто из принципа, — для него это стало естественным состоянием. |